Грубиянские годы: биография. Том I

Едва Вальт взглянул на юную деву, сила, властвующая над землей, изрекла: «Она будет его первой и последней любовью, что бы ему ни довелось претерпеть». Несчастный почувствовал укус летучей змеи, Амура, и содрогнулся, возгорелся, затрепетал, и его отравленное сердце расширилось. Ему даже в голову не пришло, что Вина красива, или принадлежит к высшему сословию, или как раз и есть та невеста с примулами из его детства, или что она стала теперь невестой графа; а только казалось, будто любимая вечная богиня, которая до сих пор была надежно заключена внутри его сердца и дарила его духу блаженство, и святость, и красоту, – будто теперь эта богиня вышла из его груди через рану и стоит теперь, как внешнее по отношению к нему небо, далеко от него (ох! всё является далью, любая близь), и цветет сияющим, внеземным цветением перед его одиноким раненым духом, покинутым ею, но не умеющим обходиться без нее.

Теперь Вина с прицепившейся к ней Рафаэлой, которая с самонадеянной фамильярностью пожелала двигаться сквозь толпу вместе с ней, направилась в сторону Вальта. Когда она проходила мимо, почти вплотную к нему, и он увидел вблизи ее опущенные долу черные колдовские очи, которые только у евреек бывают такими же красивыми (но не столь безмятежными – похожими на мигающие звезды, у нее же – на струящую мягкий свет Луну), очи, которые стыдливая любовь наполовину скрыла веками, словно повязкой Амура: в этот момент Вальт невольно отступил назад, и телесная боль проникла в его сердце, будто оно переполнилось.

Поскольку на Земле всё движется так убого-медленно, за исключением ее самой, и поскольку даже небо рассеивает свои рейнские водопады на сотни незначительных ливней, постольку должно считать блаженным счастливцем человека, подобного Вальту, который не видит, как с сотен алтарей взлетает феникс любви и красоты, давно обратившийся в пепел, но зато совершенно нежданно его задевает крылом по лицу золотая, переливающаяся всеми красками птица. Ни газетчика, внезапно увидевшего перед собой Бонапарта, ни критически настроенного магистра философии, с которым внезапно заговорил бы сам Кант, удар счастья не поразил бы с большей силой.

Вина вскоре скрылась в толпе, как и укрылся от его взора далекий обходной путь, в конце концов вернувший ее на прежнее место. Теперь Вальт снова видел лишь ее небесно-голубое платье; и он корил себя, что из всего исчезнувшего лица запомнил только глаза, полные грез и доброты. Но то и другое, уже само по себе, было в его восприятии универсумом духа. Представители мужеского пола поначалу хотят видеть свою звезду любви, в точности как Венеру на небе, в образе мечтательного Геспера, то бишь вечерней звезды, возвещающей приближение сумеречного мира грез, наполненного цветами и соловьями, – позже, напротив, их больше привлекает утренняя звезда, восхваляющая светлоту и могущество дня; то и другое следовало бы объединить, поскольку обе звезды на самом деле одна звезда, и разница между ними – только во времени появления.

Хотя Вальту теперь приходилось впускать в поле зрения и других барышень, самые нежные взгляды он бросал на Вину; все остальные становились для него сестрами или сводными сестрами Вины, и она, как скрывшееся за горизонтом Солнце, облачала своим прелестным светом каждую Луну – каждую Цереру – Палладу – Венеру, а также других мужчин, скажем, мужественного Марса, Юпитера, Меркурия – и особенно Сатурна с двумя кольцами: графа.

Этот последний внезапно стал ближе Вальту – словно они на словах уже заключили дружеский союз; но Вина теперь отодвинулась в недосягаемую даль – будто невеста друга пребывает слишком высоко, чтобы сделаться подругой нотариусу. Вернуть ей ее письмо – на это у него больше не было ни сил, ни права, потому что, хорошенько подумав, он решил, что сама по себе подпись, женское имя, не может служить оправданием такого поступка: ведь отдать при всех письмо девушке – значит с определенностью дать понять, что она состоит в переписке с неким молодым человеком.