Грубиянские годы: биография. Том I

– Насколько же совершенно иным было бы мое счастье, – грезил нотариус, – если бы я упал в воды озера, а мой юноша вытащил бы меня на берег, и я лежал бы, роняя слезы, у его ног. А о втором варианте я даже и не думаю, ибо тогда счастье было бы слишком велико: что он мог бы и сам броситься в воду, а я оказался бы тем блаженным, который спас бы его гордую жизнь и, прижав к груди, вернул к бытию.

Между тем, он нашел на своем пути нечто лучшее: потерянное письмо к Клотару. Пока Вальт оглядывался по сторонам, желая передать письмо по назначению, граф вернулся в общество гостей, направлявшихся к дому. Вальт побежал следом. Граф, как оказалось, уже ускакал в деревню. Но нотариус не особенно огорчился, потому что благодаря письму получил в руки право завтра с утра навестить графа в собственной его комнате.

Вальт поспешно поднялся в свою комнату – не без приятного ощущения, что он, единственный из гостей, остается в доме, тогда как всем другим пришлось этот дом покинуть; – он осмотрел находку и спокойно прочел, что написано на уже вскрытом письме – снаружи. Потому что прочитать написанное внутри письма, принадлежащего другому, чужому, – на такое он не был способен. Его учитель Шомакер – который, как выразился Вульт, закладывает основы лесного законодательства для заплесневелых лесочков философии – утверждал, что нельзя читать даже напечатанный текст, если он был опубликован вопреки желанию автора, потому что легкость совершения греха и наличие соучастников ничего в сути греха не меняют. На печати было изображение летящей голубки с оливковой ветвью в клюве и в когтях. Конверт приятно пахнул. Вальт достал из конверта письмо, развернул его, держа подальше от глаз, и без усилий прочитал подпись – Вина, – и сразу же отложил листок… «Я хочу отдать ему все свои примулы», – сказала она однажды, в далеком детстве; и из тогдашних темных, усыпанных цветами кущ до сих пор непрерывно доносились эти певучие звуки, будто их выпевали незримые соловьи. Но теперь дрожащая струна – чьи звуки прежде окутывали сладостной тоской его сердце – соприкоснулась с пальцами; он в буквальном смысле держал в руке свое прошлое, свое детство… И сегодня, в концертном зале, оно, незримое, полностью выйдет из скрывающего его слепого облака…

Его теперешний порыв не нуждался в кисти живописца, поскольку любой порыв на любом живописном полотне выглядит застывшим.

Он поднес открытое письмо близко к глазам, но в перевернутом виде… Бумага была голубовато-бело-нежной, как тончайшая кожа со множеством прожилок, – строчки, даже перевернутые, казались изящно-равномерными – оттиснутые цветочные гирлянды украшали со всех четырех краев бумажный лист – Вальт стал рассматривать каждую – надеясь найти примулы – но когда искал их в нижней гирлянде, ему бросилась в глаза последняя строчка, с семью последними словами. Тогда он, испугавшись, снова вложил лист в конверт.

В письме же, адресованном Клотару, значилось:

«К чему мои долгие попытки сопротивления, которые, вероятно, уже сами по себе – грехи? Теперь, после Ваших вчерашних решающих слов, я уже не могу принадлежать Вам: ибо я очень легко и охотно пожертвовала бы ради Вас счастьем, и жизнью, и покоем, но моей религией – нет. Я содрогаюсь при мысли, что мне пришлось бы публично признаться в вероотступничестве. Ваши мысли о религии в силах измучить меня, но не изменить. Церковь, к которой я принадлежу, – моя мать; и никакие доказательства того, что существуют лучшие матери, не оторвут меня от родной груди. Если моя религия, как Вы говорите, состоит из одних только ритуалов, то оставьте мне те немногие, которых у моей Церкви больше, чем у Вашей. Ведь в конечном счете всё, что не является мыслью, допустимо считать ритуалом. Если я откажусь хотя бы от одного, я не буду знать, зачем должны соблюдаться другие. Сохраняйте, пожалуйста, втайне от моего отца – я тоже так сделаю – Ваше жесткое требование вероотступничества: ибо я знаю, сколь сильно это его оскорбит. Ах, дорогой Ионатан, что еще я могла бы сказать? То безмолвие, которое Вы часто порицали, объясняется не прихотью или холодностью, а печалью из-за моего несоответствия Вашим высоким достоинствам. Друг мой, можно ли считать правильным такое начало нашего союза? Мое сердце остается твердым, но оно кровоточит.

Вина».

Вальт, поддавшись первому пламенному порыву, решил, что вручит письмо ей самой, на концерте. К слову, теперь, когда он обдумал свои сегодняшние роскошества: праздничный обед в полдень – концерт вечером – воскресенье на протяжении всего дня, – он уже не мог утаивать от себя, что, подобно какому-нибудь баловню судьбы, головокружительно кружится на колесе счастья, или переживает в грезах подлинную ночь восхитительных чудес, в которой одно созвездие, искрящееся радостными лучами, восходит, как только заходит другое; тогда как у многих бедолаг нет совсем ничего, кроме темно-выходного дня с прилагаемым к нему солнцем.