Грубиянские годы: биография. Том I

– Вы, видно, неправильно поняли ход моих рассуждений. Как? Разве прекращение или отсутствие опыта столкновения, например, с электрическими или сомнамбулическими явлениями дает нам право сделать вывод об их невозможности? Доказательства допустимо черпать только из позитивных фактов; негативные доказательства – это логическое противоречие. Разве мы знаем предпосылки того или иного явления? Столь много людей рождается и умирает, столь много лет проходит, и среди всех этих людей нет ни одного гения; – но, тем не менее, гении существуют; – не так же ли обстоит дело и с «воскресными детьми», чьи глаза видят происходящее в мире духов? – Что касается вашего замечания о будничности, то ведь его можно отнести к любой позитивной религии, прячущейся в будничной жизни своих первых апостолов; всё духовное так же, по видимости, прилегает к естественному, как наша свобода – к естественной необходимости.

Гланц сказал, что теперь бы он очень хотел услышать, какие доводы можно привести в пользу второго мнения.

Клотар ответил:

– Сперва – о тогдашних свидетельствах в пользу первого. Чтобы вынести какой-то женщине обвинительный приговор, судьи нуждались не в фактах, а только в умозаключениях свидетелей; по большей части дело обстояло так, что на основании трех совершенно чуждых нам фактов – приснившегося кошмарного сна, появления дракона и неожиданного несчастья, например, падежа скота, смерти детей и т. д., – свидетели приходили к каким-то умозаключениям, и их умозаключения как раз и были свидетельствами.

Во-вторых, успех колдовства целиком зависел от вредоносного порошка – из гусениц, или улиток, или еще чего-нибудь в таком роде, – который любовник, то бишь дьявол, давал обманутой женщине вместе с «вступительным», или «вербовочным», талером, часто превращавшимся, когда женщина возвращалась домой, в черепок. Власть дьявола не приносила ей ни богатства, ни охранительной грамоты, защищающей от гибели на костре. Из всего этого я делаю вывод, что в то время мужчины пользовались верой в колдовство, чтобы, легко замаскировавшись под дьявольского любовника, самым подлым образом злоупотреблять доверием женщин; и что даже, может быть, под прикрытием ведьмовского шабаша какое-то тайное общество скрытно проводило заседание своего ландтага. В документах ведьмовских процессов именно мужчины выступают в роли дьявола по отношению к женщинам, очень редко бывает наоборот. – Непонятно только, почему женщины, при всем тогдашнем страхе перед дьяволом, как и перед адской бездной, не пугались ни появления дьявола, ни перспективы перекрещения в адскую веру[13] и вероотступничества.

Гланц улыбнулся и сказал, что теперь, как кажется, оба мнения слились в одно…

Клотар серьезно возразил:

– Отнюдь! Потому что подражание вовсе не исключает наличие прообраза, а, скорее, предполагает его существование. Нам все еще не хватает подлинной истории веры в чудо или, правильнее сказать, чуда веры – начиная с веры в оракулы и привидения и кончая верой в ведьм и в лечение по принципу симпатической магии; однако написать такую историю под силу не поборнику Просвещения, ограниченному и стремящемуся к ограниченности, а только святой поэтической душе, которая ясно прозревает величайшие достижения человечества и в себе, и в нем, а не ищет и не находит их вне человека, в материальных случайностях, – душе, которая понимает первое чудо из всех чудес, а именно, самого Бога: это первое явление духа внутри нас – еще до всех других духовидческих феноменов, – в тесном пространстве человеческой бренности…

Тут уж нотариус не смог сдержаться: такое прекрасное переселение собственных его мыслей в душу благородного юноши стало для него неожиданностью.

– Даже и в мироздании, – начал он, – поэзия предшествовала прозе, и многие ограниченно-прозаичные люди, когда они хотели что-то сказать, наверняка казались Предвечному недостаточно прозаичными.

– Какими мы мыслим себе высших существ, таковы мы сами: именно потому, что способны их помыслить; там же, где кончается наше мышление, начинается Сущий, – пламенно продолжил Клотар, можно сказать, даже не взглянув на нотариуса.

– Мы всегда поднимаем только один театральный занавес, за которым скрывается второй, и видим лишь размалеванные подмостки Природы, – сказал Вальт, который, как и Клотар, уже успел хлебнуть вина. Никто из этих двоих, по сути, не отвечал на слова другого.

– Если бы не было больше необъяснимого, я бы не хотел жить – ни здесь, ни там. Предчувствие появляется позже, чем сам предмет этого предчувствия; венная жажда – оксюморон; как, впрочем, и вечное удовлетворение жажды. Должно найтись нечто третье, подобное музыке, этой посреднице между настоящим и будущим, – сказал граф.

– Священный, духовный звук порождается материальными формами, но и сам, в свою очередь, порождает материальные формы[14], – сказал Вальт, побуждаемый к тому вовсе не желанием дружбы, а лишь стремлением к целостной истине.