Группа. Как один психотерапевт и пять незнакомых людей спасли мне жизнь

Родители звонили примерно дважды в месяц, чтобы узнать, как дела, обычно после мессы по воскресеньям. Я всегда приезжала на Рождество. Когда перебралась в Чикаго, они купили мне гигантское зеленое пальто-пуховик от Eddie Bauer. Мама отправляла чеки на $50, чтобы были карманные деньги; папа по телефону диагностировал проблемы с тормозами у «хонды». Младшая сестра доучивалась в аспирантуре и готовилась к помолвке с бойфрендом, с которым была вместе почти всю жизнь; брат и его жена, сладкая парочка с университетских времен, жили в Атланте рядом с десятками своих друзей по колледжу. Никто не знал о моем сердце без насечек. Для них я была все той же странноватой дочерью и сестрой, которая голосовала за демократов, любила стихи и поселилась к северу от линии Мэйсона-Диксона[6]. Они любили меня, но на самом деле рядом с ними в Техасе я не чувствовала себя своей. В детстве мама, бывало, играла на рояле боевой марш Техасского A&M, а папа подпевал во все горло: «Хулабалу-канек-канек! Хулабалу-канек-канек!» Он устроил для меня экскурсию по университету, и когда я выбрала его для поступления – преимущественно потому что он был по средствам семье, – папа был в искреннем восторге, ведь в семье появилась еще одна «эгги»[7]. Он никогда этого не говорил, но наверняка разочаровался, узнав, что все футбольные матчи я просиживала в библиотеке, выделяя маркером пассажи из «Уолдена»[8], в то время как двадцать тысяч болельщиков пели, топали ногами и вопили, когда «эгги» забивали гол, – так громко, что дрожали библиотечные стены. Казалось, все в семье и вообще в Техасе без ума от футбола.

Я же была белой вороной. Сокровенная тайна, которую я носила в себе, заключалась в следующем: я чужая. Везде. Половину дней я, как одержимая, заморачивалась на еде, своем теле и тех странных способах, которыми пыталась контролировать то и другое, а вторую половину пыталась побороть одиночество достижениями в учебе. Какими угодно – начиная с почетных грамот в школе и среднего балла не ниже 4.0 в колледже и заканчивая запихиванием в голову теории юриспруденции по семь дней в неделю. Я мечтала однажды явиться в дом номер 6644 по Теккерей-авеню под ручку со здоровым, нормальным мужчиной, гордо устремив позвоночник прямо в небеса.

Я и не подумала открыться семье, когда начали появляться тревожащие мысли о смерти. Мы могли разговаривать о погоде, о «хонде» и об «эгги». Ни один из моих тайных страхов не вписывался ни в одну из этих категорий.

Я пассивно мечтала о смерти, но не копила таблетки и не подписывалась на рассылку общества «Болиголова»[9]. Я не искала в сети советы, где добыть пистолет или как смастерить петлю из поясов. У меня не было ни плана, ни метода, ни даты. Но я ощущала дискомфорт, постоянный, как зубная боль. Оно казалось ненормальным – это пассивное желание, чтобы смерть меня забрала. Что-то в том, как я жила, заставляло меня желать перестать жить.

Я не помню слов, в которые складывались мысли, когда думала о своем недуге. Я знала, что ощущаю жажду, однако не могла внятно ее выразить и не понимала, как удовлетворить. Иногда говорила себе: «Мне просто нужен бойфренд» или «Я боюсь умереть в одиночестве». Эти утверждения правдивы. Они краешком цепляли кость жажды, но не добирались до костного мозга отчаяния.

В дневнике я писала смутные слова, окрашенные дискомфортом и беспокойством: Мне страшно, и я тревожусь за себя. Я боюсь, что со мной не все в порядке, что никогда ничего не будет в порядке и я обречена. Мне от этого не по себе. Что со мной не так? Я не знала тогда, что существует словосочетание, которое идеально определяет мою болезнь: чувство одиночества.

Кстати, на той выписке от казначея с номером моего места в рейтинге курса была цифра один. Уно. Ферст. Примеро. Цуэрст. Все сто семьдесят других студентов моего курса имели средний балл ниже. Я превзошла свою цель – попасть в лучшую половину курса, что после моего более чем посредственного результата на вступительном тесте (я так и не смогла разобраться, куда следовало вставить собеседование Юрайи) казалось непосильной задачей. Следовало бы быть без ума от радости. Следовало бы открывать кредитки с нулевым балансом. Купить «лабутены». Подписать договор аренды на новую квартиру на Золотом берегу Австралии. Вместо этого я была первой на курсе и завидовала солисту INXS, который умер от аутоэротической асфиксии.

Да что со мной, черт возьми, не так? Я носила брюки сорок шестого размера, у меня была грудь размера D, и студенческий кредит позволял покрывать расходы на квартиру-студию в строящемся районе на северной стороне Чикаго. Восемь лет я была участницей 12-шаговой программы, где меня учили, как питаться, чтобы не совать палец в глотку через полчаса после приема пищи. Будущее сияло, как бабушкино полированное серебро. У меня были все причины для оптимизма.