Группа специального назначения

Удар в живот, Максима чуть не вырвало, в глазах потемнело. Но он успел ударить противника в челюсть. Усатый отпрянул, мотнул головой, словно сбрасывал оцепенение. Хрустело, как в лесу под ногами в сухой день — хана челюсти! Усатый изнемогал от боли, но рвался в бой, как озверелый фанатик. Физиономия искривленная, в кулаках неслабая тяжесть. Максим отпрянул, поскользнулся. Коган снова решил помочь — понял, что командиру несладко. Подлетел сбоку, отвесил затрещину. Усатый покатился, гремя костями. Максим и Коган молча смотрели, как в трех метрах от них извивается на полу побитое тело.

Бандит медленно поднимался с перекошенным лицом. Волосы растрепались, левая скула съехала набок. В глазах кипела боль. Он пытался говорить, но не мог, испускал из горла невнятные звуки. Но члены его еще работали, он потянулся к голенищу короткого сапога, и в следующее мгновение в руке блеснул нож.

— Уймись, — пробормотал Шелестов. — Усугубляешь свою вину.

Сомнительно, что в этом состоянии усатый смог бы эффективно работать ножом. Он сжал рукоятку, согнулся, расставил ноги, с ненавистью таращился на стволы пистолетов, направленные ему в лоб.

— Странный тип, — пожал плечами Коган. — Тебя не смущает, командир, что сейчас он подвергнет нас психической атаке?

— Ну, все, хватит! — прорычал Максим. — Брось нож, руки за голову. Хочешь остаться без последних зубов?

Лезть под нож не хотелось. Надеялись на сознательность. Шансов у подонка не было ни одного. Он это сам прекрасно понимал. Сразу как-то расслабился, в глазах появилась обреченность. Ослабла рука, сжимающая рукоятку ножа. Но вдруг с ним что-то произошло. Он вскинул голову, хищно осклабился и вдруг с силой провел лезвием себе по горлу. Офицеры оторопели. Усатый усилил нажим, лезвие глубже погрузилось в горло. Кровь хлынула фонтаном. Он закашлялся, выронил нож. Помутнели глаза, он начал падать, выставил ногу, чтобы удержаться, но она подломилась. Усатый завалился набок, вздрогнул, заливаясь кровью.

— Вот черт… — ругнулся Максим, — такого я не ожидал…

— Да, неожиданно, — согласился Коган. — Тебе не кажется, что мы сами себя переиграли?

Спасать самоубийцу было бесполезно, он уже умирал. Бился в конвульсии, стекленели глаза. Офицеры тоскливо смотрели на него. Ладно, не судьба, есть еще Грибов, которого пасет Буторин…

— Герой, мать твою, — сплюнул Шелестов.

— Кто? — не понял Коган.

— Не ты же… — Он чувствовал нарастающую злость. Предстояло еще многое узнать о подготовке немецких агентов, нравах в их среде и преданности своему делу. Значит, у них есть приказ в безнадежных ситуациях сводить счеты с жизнью, чтобы не расколоться на допросе в НКВД. Немцы же друзья, нужно сохранять эту иллюзию. Коган тоже был обескуражен и расстроен. Поглядывал на трупы, кусал губы.

— А ты неплохой артист, Борис Михайлович, — усмехнулся Шелестов. — Такое представление закатил, что даже бандит удивился.

— В школьном драмкружке участвовал, — объяснил Коган. — Хотел актером стать.

— А что же не стал?

— Со сцены упал…

Они рассмеялись, хотя это был смех сквозь слезы.

— Что же ты сразу не убил того, первого? Вполне мог с улицы пальнуть ему в спину.

— Не решился, Максим Андреевич. Откуда мне было знать, какие у тебя на него планы? Решил повременить, под пьяного поработать. Пристрелить ведь никогда не поздно?

На улице кто-то топал, хрустел щебень. Резко повернулись, оперативники вскинули стволы. Влетел взмыленный Сосновский с вытаращенными глазами.

— Эй, не стрелять, свои! Вы здесь… На выстрелы бежал, потом тихо стало, плутал по закоулкам… Вы чего тут натворили, командир? — Он изумленно огляделся вокруг.

— Ты вовремя, — хмыкнул Шелестов, убирая пистолет. — Такая вот канитель, Михаил. Одного прикончили, другой сам себе горло перерезал — разыгрывал тут перед нами душераздирающий спектакль…

— И теперь возникло опасение, что всей группе предстоит возвращение в места постоянной дислокации, читай — за решетку, — утробно вымолвил Коган.

— Да уж… — Сосновский растерянно почесал макушку, — погуляли…

— Ну все, не будем о грустном, — заторопился Максим. — Если Сосновский слышал выстрелы, то и другие могли. Скоро здесь будет шумно и людно. Быстро обыскиваем тела и валим отсюда. У них должны быть документы — хоть какие-то, все же по городу ходят…

— А вот как раз «какие-то» нас и не устроят, — бормотал Коган, обыскивая усача. Нащупал серую книжицу-паспорт, бросил Максиму. Тот бегло просмотрел: Данилевский Максим Егорович, тезка, так его растак… 34 года, штамп о прописке в белорусских Славичах, женат на некой Антонине Ковальчук, детей нет…

— Держи, командир, у второго нашел. — Сосновский протянул ему аналогичную ксиву с гербом СССР. — Решетняк Федор Сидорович, гомельская прописка. Татуировка на запястье, сидевший крендель, да и рожа такая, что в колонии для блатных ему самое место…

— Так, уходим. — Максим засунул документы в карман. Поднял кепку, отряхнул о колено. — Вы уходите с того конца здания, — кивнул он, — а я с этого. Не будем привлекать внимание к нашей тесно сплоченной группе. Встречаемся у Малютина.