Груз

К счастью, мы не влетели ни во встречную машину, ни в столб, ни в дерево, а упорхнули во вспаханное поле. Дорога в этом месте была на несколько метров выше окружающей местности. Когда мы потом с милиционером рулеткой измеряли длину прыжка моего несчастного Мурзика, гаишник сказал, что его скорость не могла быть меньше ста тридцати километров в час. Засыпая, я, без сомнения, придавил на газ и это нас спасло. Мурзик коснулся земли в первый раз сразу за бетонным дренажным желобом – маленький недолет, и нам был бы конец – и прыгнул как мячик вторично. Не знаю, от какого толчка мы проснулись – Алекс тоже спал – от первого или второго. Главное, что все-таки проснулись. Все четыре колеса лопнули, кузов выглядел как отраженный в кривом зеркале, переднее и заднее стекла вылетели, и по пахоте были разбросаны пакеты сливок жирностью тридцать пять процентов.

Нам попался замечательный гаишник. Без всякой суеты он устроил так, что первый же трактор вытащил покалеченную машину с поля на дорогу, совершив сложный объезд вышеупомянутого бетонного желоба. После этого он стал останавливать каких-то местных автомобилистов, знакомых ему лично, прося пожертвовать по одному запасному колесу для нас. Два мы получили во временное пользование, одно нам было подарено, а одно купили, практически лысое. И я потом на этом лысом колесе ездил еще чуть ли не полтора года – речь идет, напомню, о времени поразительных дефицитов. Этому колесу пришел конец на эстакаде у станции Горская, когда я весело катил из Питера в Комарове, но это было уже, выражаясь газетным языком, «в преддверии перестройки», а пока вернусь в восемьдесят четвертый год, в белорусский город Воложин.

На погнутых осях, без амортизаторов и стекол мы кое-как дотряслись до районной ГАИ и поставили машину в ее двор. Добрейший гаишник устроил нас на ночлег к какой-то местной тетке, помог организовать отправку покалеченного Мурзика на трейлере в Москву, и не взял за все свои хлопоты ни копейки. «Да что вы, – говорил он, – это наша работа такая». За многие годы у меня были и другие контакты со всеми клятой Госавтоинспекцией, и должен сказать, что мне попадались сплошь приличные люди.

Городок Воложин между двадцатым и тридцать девятым годом был под Польшей. Я осмотрел трогательное польское кладбище, утопающее в сирени. Алекса, большого сибарита, я на эту прогулку увлечь не смог. Помню поразившие меня выпуклые буквы на чугунном люке канализации «Сеймик вложинский». Значит, в Варшаве был сейм, а в маленьких городах – сеймики.

Мало было отправить искалеченную машину в Москву, следовало опередить ее и встретить там. Кроме того, мне было необходимо оказаться не позже, чем через двадцать четыре часа, в Москве, в Бюро обменов жилых помещений Ждановского района на Воронцовской улице. Я был участником сложного квартирного обмена. В цепочке было девять, как говорят профессиональные маклеры, «площадей», и все «ответственные квартиросъемщики» должны были собраться в определенный час в этом самом бюро. Отсутствие хотя бы одного срывало весь обмен, всю сложнейшую комбинацию.

Проводив глазами трейлер, мы рванули в Минск и каким-то чудом попали на скорый поезд до Москвы. За все это время Алекс ни разу не попрекнул меня ничем. Его человеческие качества всегда будут образцом для меня – боюсь, недосягаемым. Ехали мы в спальном вагоне, в двухместном купе, заплатив за билеты то ли вдвое, то ли втрое. И, помню, долго говорили не о нашем досадном происшествии, не о том, чем оно могло кончиться, и даже не о предстоящих в связи с этим хлопотах – нет, мы обсуждали, помню, историю здешних краев.

Бабушка Алекса, при вполне польской по звучанию фамилии (Адамович), была из литовских татар. Перед Первой мировой ее братья отправились учиться в мусульманскую академию в Александрию и далее остались там, а она после Брестского мира уехала в Москву, где вышла замуж за православного. Году примерно в сорок шестом, оставшись вдовой, она вернулась в родные края. В детстве Алекс не раз проводил у бабки целое лето. Он называл этот городок, но я (позор мне, географу) не могу вспомнить название. Городок, потеряв две трети своего довоенного населения, мало пострадал от войны физически, что огромная редкость в Белоруссии. Мы до утра проговорили в купе об ушедшем мире «фольварков, парков, рощ, могил», о причудливости «кресов», православно-католического пограничья. Полагаю, в рассказах Алекса был налет литературщины. Услышанное от родни и прочитанное могло повлиять на его детские воспоминания, но от этого лишь выигрывали его рассказы о том, как воскресным утром почтенная часть населения, числом примерно в сто человек, принарядившись, отправлялась, посреди советской власти, в костел, и на улице можно было встретить человека в пенсне и подобии цилиндра. Еще оставались извозчичьи пролетки и соленые гуси. Все это исчезло, как Атлантида.