Пока Ким искал Уварова, а мужчина и женщина, демонстрируя готовность услужить, суетились со шлангами и вехотками, я принес узел с одеждой. Делать в секционной было нечего, и мы вышли покурить в «предбанник» морга. Там стоял стол, возле него ждал Мишаня. Он был бледен и смотрел на нас полными ужаса глазами. Втроем мы сняли гроб, поставили его на стол, закурили.
Гнетущее впечатление от пребывания в секционной усугублялось странной аналогией, на которую я обратил внимание.
– Что там у него на руке, – спросил я Кима, хотя сам знал, что у него на руке…
– Бирка из подкладной клеенки, – равнодушно ответил Ким, – на ней пишутся фамилия, инициалы и дата смерти…
«Нет, не догадался Ким, не догадался: слишком часто видел он эти бирки. А ведь точно такие же привязывают на запястье новорожденным в роддомах, и значится на них фамилия матери и время рождения. И таким образом клочок подкладной клеенки играет важную роль – он встречает и провожает человека в этой жизни, фиксирует его приход и уход».
Мы не выкурили и по половине сигареты, как услышали скрип каталки. Персонал вытолкнул ее в предбанник, сказал: «Закатите обратно» – и исчез.
– Будем перекладывать, – сказал Ким, – Мишаня, помоги…
Но Мишаня не отозвался. «Итит твою», – выругался Ким и бросился мимо меня в угол предбанника, где, закатив глаза, сползал на пол Мишаня. Мы вынесли его на улицу, усадили на подножку автомобиля, потрясли, а Ким для верности хлопнул по щеке. Водитель открыл глаза.
– Отдыхай, – сказали мы хором, в который уже раз за сегодняшний день, и вернулись обратно.
Вдвоем мы переложили Уварова, затолкали гроб в будку и пошли к Мишане.
– Ехать сможешь? – спросил Ким, присев на корточки и заглядывая в глаза водителю снизу вверх. – Или еще посидишь?
Мишаня замотал головой и полез в кабину.
– Не гони здорово, – сказал я ему, – теперь нам торопиться некуда.
– Точно, – съязвил Ким, – на ужин и то опоздали, не говоря уже об обеде.
На проспекте, где зеленели неоновые буквы «КАФЕ», я попросил Мишаню остановиться.
– Перекусим? – спросил я.
– Нет, – шепотом ответил Мишаня, и слезы навернулись у него на глаза.
– Как хочешь, – сказал ему Ким и подтолкнул меня к дверце.
Было около восьми, кафе готовилось к закрытию: людей было немного, закусок на раздаче тоже. Мы взяли по бутерброду с колбасой, по сто сметаны и кофе. По-волчьи проглотив все это, вышли на улицу, прихватив пачку печенья и бутылку лимонада для водителя.
– Покурим? – предложил Ким.
– Нет, – ответил я: у меня от неумеренного курения слюна превратилась в густую, пахнущую пепельницей жидкость.
Ким закурил. Мы стояли на тротуаре, огибая нас с двух сторон, в кафе шла большая группа мужчин.
– Серега, – заорал один из них, – ты чё эт, змей, в форму вырядился… на сборах, что ли?
Это был мой бывший комсомольский собрат Витковский. Полгода назад он перешел работать в облсовпроф, «на заслуженный отдых в профсоюз», шутили мы. О моем призыве в армию Витковский не знал.
– Пойдем с нами, – предложил Витковский, – перекусим и во Дворец спорта, там сегодня мероприятие со спортсменами.
– Нет, – ответил я, – у меня свое мероприятие.
– Какие у тебя могут быть мероприятия, – бесцеремонно сказал Витковский, на профсоюзе он остался таким же, как и на комсомоле, – выдумываешь все: рабочий день давно кончился… Знаю я вас, вояк… все туману напускаете, на жизнь жалуетесь, а сами получаете шахтерскую зарплату и ни хрена не делаете… Пойдем?
– Не могу, в часть надо…
– К сроку, что ли? – не так решительно спросил он.
– К сроку.
– Ну ладно… ты не зазнавайся, не забывай нас, грешных. Не забудешь?
– Не забуду, – ответил я. Витковский скрылся за дверью кафе, а мы забрались в кабину и не прячась поехали до самых Выселок, там высадили Кима и затряслись дальше. Свет фар вырывал из темноты мохнатые ели, колдобины проселка, дорожные знаки. Теперь нам был не страшен никакой черт, никакое ВАИ. Можно было расслабиться, отдохнуть, но не отдыхалось: Витковский вынырнул, как черт из омута, и заставил заныть едва подзажившую рану. Я был в обиде на комсомол: всех моих конкурентов на призыв отстояли их организации, моя же «система» отнеслась ко мне равнодушно.
– Товарищ прапорщик, рядовой Веригин для отбытия ареста прибыл.
Прапорщик Помогайло сидит за столом в «приемной» гауптвахты. Ему лет тридцать. Он толстый и, как кажется Веригину, до жути безобразный. В полку говорят, что он служил срочную в дисциплинарном батальоне, там же остался на сверхсрочную, а уж потом переведен в полк, чтобы стать начальником гауптвахты. Кличка прапорщика Топчан, впрочем, все, кто служил срочную, могут вам рассказать о том, что во время их службы у них в частях начальниками губы были прапорщики, которых звали топчанами, и все они были страшны и безобразны и срочную службу служили в дисбатах.
– Товарищ прапорщик… – повторяет Веригин.
– Не слышу, – рычит прапорщик.
Веригину все понятно. Он выходит за дверь, вновь открывает ее, делает шаг вперед и повторяет доклад, чтобы в очередной раз услышать: «Не слышу…»