Груз небесный

Веригину опять приходится отправляться за дверь, и все повторяется. Но на этот раз прапорщик услышал его, и процедура устройства на гауптвахту вступает в новую стадию.

– За что арестован?

– Самовольная отлучка.

– Не слышу, – говорит прапорщик.

– Самовольная отлучка, – повторяет Веригин, не повышая голоса, поскольку знает, что прапорщик не слышит его не потому, что он говорит тихо. Даже если бы он закричал так, что у Топчана фуражка слетела с головы, прапорщик его все равно не услышал бы. Или наоборот, сказал:

«Какого хрена орешь, не умеешь докладывать, неуважительно к старшим относишься…»

– Не слышу.

– За самовольную отлучку.

– Во, шас нормально, – говорит прапорщик, – ну ничего, мы за пять суток выучим тебя и докладывать так, чтобы тебя было слышно, и в самоволки отучим ходить… У нас хоть и не гарнизонная губа, но есть такое, чего там нет… Начкар!

В приемную влетает начальник, караула.

– Принимай, – говорит прапорщик, – и без вольностей, все должно быть по уставу.

Прапорщик кивает головой в сторону стола, где лежит записка об аресте и уходит.

Начкар внимательно осматривает Веригина, стоящего перед ним по стойке смирно в старом бушлате, выданном ему старшиной, с ремнем, на котором вместо латунной бляхи, железная, в старых сапогах на пару размеров больше, чем это требовалось Веригину. На губе, как в карантине, чем быстрее ты сможешь снять и одеть сапоги, тем скорее выйдешь оттуда.

– Острые, колющие предметы, спички, сигареты на стол, – командует начкар.

– У меня ничего нет, – говорит Веригин.

– Разговоры, – так же как прапорщик рычит начкар и дает следующую команду.

– Для осмотра раздеться, двадцать секунд, время пошло…

Веригин раздевается, но не очень быстро, поскольку знает: успей он за двадцать секунд, начкар все равно скажет, что он не уложился. Ведь он даже на часы не смотрит.

– Не уложился, – говорит начкар, – будем тренироваться.

Проделав эту процедуру десять раз, начкар начинает пояснять, что он вовсе не садист и не злоупотребляет служебным положением, а все делает по уставу. Веригин может обжаловать любое его действие, если оно будет выходить за рамки устава. Затем он снова командует раздеться. Веригин раздевается, все более осознавая великий смысл абсурда армейских отношений, когда с тобой обращаются по форме правильно, а по существу такое обращение является издевательством.

– У нас здесь хотя и не гарнизонная губа, – продолжает воспитание начкар, – но тоже все по уставу: и хозработы, и изучение уставов, и физическая подготовка.

Веригин сдерживается, хотя знает, что, если его раскачивать дальше, то на определенной стадии «воспитательного» процесса может сорваться. Все будет как в далеком детстве, когда его били Славка и Колька, а его сверстники не сочувствовали, ведь там он «лез драться», а здесь «оскорблял караул, старших по званию» и т. д.

Но вот и осмотр закончен.

– Просьбы? – задает вопрос начкар.

– Я не пойду в общую камеру.

– Основания? – спрашивает начкар.

– У меня конфликт с одним из арестованных.

– Это не причина, чтобы не идти в общую камеру.

– Я не пойду в общую камеру, – повторяет Веригин.

– В чем дело? – спрашивает прапорщик Помогайло, заглядывая в приемную, видимо, он услышал, что арестованный стал говорить больше начкара.

– Не хочет идти в общую камеру, – докладывает начкар.

Конфликт разрешается для Веригина неожиданно.

– Поместить в одиночку, – говорит прапорщик…

– Но у нас нет одиночки, – начинает начкар.

– А четвертая? – говорит прапорщик и закрывает дверь.

– Выводной, – рычит начкар, – арестованного в четвертую…

Веригина ведут в четвертую. Это действительно одиночка.

«Ха, – думает Веригин, – они сделали мне хуже. Как бы не так: для арестованного один хрен, что общая камера, что одиночка. Что в общей на нем можно ездить, что в одиночке, но в одиночке его нельзя воспитывать через коллектив». А это, как считает Веригин, самое скверное в воспитании гауптвахтой. Если у караула нет возможности заставить арестованного выполнять что-либо, они пытаются связать его действия с благополучием других арестованных. Отказывается арестованный отжиматься, ползать по полу, читать вслух уставы, заставляют делать то же самое всю камеру или устраивают камере иную «веселую жизнь», обязательно связав ее с поведением строптивца. Никто не может противостоять такому коллективу, и дело даже не в побоях, которые, всегда следствие воспитания через коллектив. Дело в другом: сидящий в каждом срочнике коллективист не позволяет ему не выполнять то, чего от него требует караул, каким бы издевательским это требование ни было. Именно этого опасался Веригин и именно этого он избежал, попав в одиночку. Так, во всяком случае, он считал.

Когда прошли первые минуты пребывания в одиночке, Веригин вдруг понял, что на гауптвахте действительно нет одиночных камер, а то, куда он попал, в других местах называется карцером.

В камере был бетонный сырой пол и ни намека на табуретку или нары. Впрочем, Веригин это знал. В общих камерах нары были, но они на день пристегивались к стенкам и опускались только на ночь для сна.