Груз небесный

Населяли Черноводск люди разных национальностей, предки которых в начале века перебрались в Сибирь в поисках лучшей доли. В таких городах нет коренных жителей, которые могли бы навязать свои правила поведения пришлым. В этом смысле там все были равны, и город представлял собой образование, где время – безжалостный миксер, лопастями которого были переселения, коллективизация, война, ссылки, оргнаборы, – смешало одежды, обычаи, говор. Особенно это коснулось славян. Потомки переселенцев, привнеся в общую чашу обычаи своих национальностей, во втором и в третьем поколениях заговорили на русском языке с украинско-белорусскими вкраплениями. Они говорили «насыпь» вместо – «налей»; «чуешь» вместо – «слышишь»; «обутки» вместо – «обувь»; «онучи» вместо – «портянки»; «хата» вместо – «изба» и так далее. В разговорах то и дело слышался мягкий «г», а звук «в» произносился как «у».

Буйное племя черноводцев, корни которых были в каторжной и лагерной Сибири, не верило ни в Бога, ни в черта – вместе работало, вместе проживало, не разделяясь на общины и слободы. Вместе «гуляло»: пило водку «та бражку», пело, плясало, дралось по разным причинам, но никогда не предъявляло претензий к кому-либо за то, что у него раскосые глаза или нос с горбинкой. Выросший в такой среде, я был поражен резким неприятием друг друга в стройбате бойцами разных национальностей. И не только неприятием, но даже чванливым превосходством в тех случаях, когда одна национальность начинала численно преобладать над другими…

* * *

Я учился в четвертом классе, когда родители переехали. Улица, на которой мы стали жить, была «вновь нарезанной», заселяли ее только что построившиеся новоселы, люди в основном молодые, и дети у них были дошкольного возраста. Сверстников рядом не проживало, я остался без друзей и все свободное время стал отдавать чтению. В шестидесятые годы приобретение классиков еще не стало модой, и книги покупали те, кто их читал. Родители регулярно пополняли свою библиотеку, размещая прочитанное в больших самодельных шкафах. Делались эти шкафы местными умельцами и были похожи на высокие буфеты со стеклянными дверцами. Полки у них были широкие, что позволяло ставить тома в два ряда. В первом ряду стояли те, которые в соответствии с рекомендациями школьных учителей можно было читать до шестнадцати, во втором – все остальные. Я хорошо знал расположение книг на полках и мог точно сказать, что стоит за каждым томом первого ряда: второй ряд я, разумеется, прочел первым.

В то время я любил и перечитывал Сетон-Томпсона, Марка Твена, О'Генри, Майн Рида. Наивные, как представления моего детства, герои Майн Рида сражались с негодяями и, как бы ни были те сильны, побеждали.

«Так и должно быть в жизни, – думал я, не зная еще, что победы героев в романах – компенсация их поражений в реальности, – а иначе стоит ли жить на свете, где добро не может победить зло».

Так считал я тогда, хотя видел, что мир, существовавший вне книг, жил по другим законам.

Магазин, куда меня ежедневно посылали родители за хлебом и сметаной, находился на территории моих врагов – подростков, проживавших в бараках механического завода.

О бараках стоит сказать отдельно. Когда-то после войны в них временно размещались строители механического завода. Однако верно говорят – нет ничего более постоянного, чем временное. Завод построили, строители разъехались, а в бараках поселились люди, ни к строителям, ни к заводу не относящиеся.

Мехзаводские бараки – бельмо на глазу милиции: туда тянулись и там терялись нити большинства нераскрытых краж «личного и государственного имущества», туда стекалось и там пропивалось ворованное, и там же случались дикие драки со стрельбой и поножовщиной, слухи о которых в мгновение ока разносились по городу, обрастали подробностями и заставляли содрогаться даже ко всякому привыкших черноводцев.

Кодла подростков-бараковцев была самой дерзкой и сколоченной в городе, враждовать с бараковцами никто из сверстников не отваживался, спорить тоже, все предпочитали либо не связываться с ними, либо дружить.

Я не мог сделать ни того, ни другого: для них я был чужак, не учившийся с ними в одной школе, – раз (я ходил в старую, по прежнему месту жительства), и пацан, осмелившийся «беспошлинно» ходить в заводской магазин, – два. Уже за одно из этих двух меня следовало примерно «помолотить».

Однако причины враждебного отношения ко мне в «приколах», которые использовали мои недруги, не упоминались. «Прикол» был постоянен, как смена времен года, и прост, как все гениальное…

– Вот тот ко мне вчера лез, – говорил обычно самый задиристый малый из тех, кого в кодле всегда выпускают вперед.

Этого было достаточно, чтобы все остальные вознегодовали и бросились на меня «аки волки».