Груз небесный

Вечерами, надев старую куртку и кепку, уходил в город на поиски приключений. И они всегда находились. Ночные шатания прибили меня к группе сверстников, которых еще не признала старшая часть улицы, но силенок у них уже хватало, чтобы такого признания добиться. С ними я прошел уличные университеты: научился уступать, когда сила была не на моей стороне, и быть беспощадным, когда ситуация менялась в мою пользу. Знания тех университетов несложны и сводятся к нескольким догмам, вроде известной: «Сила любит силу». Ерунда. Сила – боится силы и потому облекает свой страх в одежды любви, почитания, преклонения, заискивания. Она и любит до тех пор, пока боится. Меняется расстановка сил – куда девается любовь?

Через год я достиг того, к чему стремился. Некогда независимая и задиристая шпана стала раскланиваться со мной, а их вожачок Балда, вернувшийся из колонии с наколкой на голове «Хрен парикмахеру», обходил меня стороной, а однажды ночью снес с петель калитку одного частного дома, «не желая продолжать начатый разговор».

Дальше больше: власть кулака меняет человеческую сущность, как и любая другая. Она же, подобно капризной любовнице, требует, чтобы ты с башмаками принадлежал только ей. И вот ты служишь ей, ты ее раб, ты забыл о своих зароках, потому что у тебя и сотоварищей твоих другие заботы…

После одной из драк я оказался там, где рано или поздно должен был оказаться: перед дверью камеры, обитой железом. С неприятным звуком повернулся ключ, и я, как перед дракой, почувствовал холодок под ложечкой. Я много слышал о камерных прописках и решил продать себя дорого. Но… за место на нарах драться не пришлось: не было в камере нар, а был сплошной топчан, на котором спали пять мужиков в одежде.

Тусклый свет прикрытой решеткой лампочки освещал круглый бак в углу, о назначении которого я знал, пять пар сапог и скрученные телогрейки под головами спящих. Чтобы не показать робости, я сбросил ботинки и завалился на свободное место с видом человека, который всю жизнь провел в камерах.

«Освободили» меня на следующий день, а до этого я провел время в компании «указников», двое из которых были бывшими зэками и «держали в камере мазу».

Один из них, тридцати лет отроду, все время сидел в карцерной «стойке» – на корточках, хотя можно было сидеть на топчане, и все время нудил куплет из лагерной песни:

Снова начинается допрос,
Снова кум расплатой угрожает:
За чефира за один глоток
На пятнадцать суток он сажает.

Второй, сорока лет с хвостиком, сутулый, с поднятыми плечами, которые чуть ли не касались ушей, учил меня жизни, как учили словесности новобранцев унтера в царской армии.

– Что есть кум, – спрашивал он, уперев руки в колени, и сам отвечал, – кум есть начальник оперчасти.

– Что есть вор, – продолжал он, и поскольку тут требовалось пояснение, говорил: – Вор – это не то, что ты думаешь. Вор – это не тот, кто срок тянет за воровство, а на свободе под забором спит. Это не вор – ханыга. Вор всегда живет лучше других, запомни это. Вор есть…

Что есть вор, я не знаю до сих пор: светом блеснул глазок, в скважине повернулся ключ, и меня увели к следователю.

Армия, вырвав меня из той полублатной уличной среды, не дала затянуться детской болезни самоутверждения, не позволила ей стать основой жизни, целью существования. Однако это я понял потом. А поначалу в штыки встретил армейские порядки: мне, парню, приказания которого исполнял не один десяток сверстников, кто-то приказывал. Да и служба была не мед: поначалу даже у меня, человека тренированного, в узел завязывались мышцы живота на строевой подготовке и легкие выворачивались наизнанку на кроссах и марш-бросках, которые ротные остряки называли «живые и мертвые». А уж спать хотелось круглые сутки: кто ходил в караулы «через день на ремень», без смеха воспринимает поговорку «минута сна – мешок здоровья».

Отслужив, я вернулся в Черноводск и увидел, что жизнь там мало изменилась: действие развивалось по старому сценарию, но с другими действующими лицами. Я смотрел на эту жизнь уже другими глазами и удивлялся тому, что когда-то был ее активным участником.

Future

– Сегодня мы встречаемся в последний раз, – сказал Абрамов, – но пробудешь здесь еще дня два-три, доберешь процедуры, создашь себе запас прочности и вернешься в часть.

– Меня будут ставить в караулы?

– А ты сам как считаешь?

– Нет.

– Правильно, если уж тебя собираются откомандировывать для прохождения службы в другую часть, то в караулы тебя не поставят, будешь ходить в наряды по роте или на кухню, – произнес Абрамов и, видя, что Веригин непроизвольно поморщился, добавил: – Но это не страшно… А знаешь, резиденты японской разведки в двадцатые-тридцатые годы работали слугами, шоферами, поварами у европейцев и не считали это зазорным… Представляешь, какой-нибудь полковник Кутаяма чистил сапоги помощнику военного атташе Великобритании в Пекине и снимал нужную ему информацию… Кстати, как успехи в информационном тренинге?

– Я был в кабинете физиотерапии.