Губернатор. Повесть и рассказы

— Войдите, — раздался за дверью знакомый, теперь слегка удивленный голос. Она слышит, но все стучит, все стучит и не может остановиться: и то хочется рассмеяться, то странно близки к смеху слезы.

— Войдите! — еще громче говорит он.

Она стучит.

— Господи боже! — говорит он и, подняв воротник жакетки, еще не совсем умытый, слегка приотворяет дверь, видит Еленуччу и спрашивает удивленно: — Это вы?

— Я! — сухим сдавленным голосом отвечает она и показывает в сторону Розалии, теперь почтительной и смиренной — Вам письмо.

— Мне? Письмо?

Свежее, любимое и теперь такое чужое лицо перестает улыбаться.

— Да, вам письмо, — с показной радостью отвечает Еленучча — от русской синьоры. От прекрасной русской синьоры с золотистыми волосами вам секретное письмо.

Еленучча говорит спокойным голосом. Глаза ее смотрят презрительно. Губы улыбаются презрительно. Она делается повелительною. Как принцесса, предводительствующая войсками, она командует:

— Передайте письмо! — говорит она Розалии. — Вот этот синьор, которому прислано секретное письмо.

Еленучча повернулась и спокойно пошла по лестнице.

— Еленучча! — крикнул русский.

Еленучча не оглянулась.

— Еленучча! — крикнул русский громче.

Еленучча не спеша сходила по ступенькам и не оглянулась.

VIII

— Ты ничего не ешь, Еленучча! — сказала мать за завтраком, подвигая к ней глубокую чашку с любимыми ягодами.

— Не хочется, — ответила Еленучча и даже не взглянула на ягоды.

Все было противно: и хлеб, аккуратно, горкой, разложенный ка тарелки, и рыба, политая красным соусом. Только полстакана вина выпила Еленучча, — от него стало жарко, в голове поднялась какая-то муть, в теле почувствовалась усталость.

Нс дождалась Еленучча конца завтрака, сказала, что болит голова, и вышла в сад; но и там было все противно: деревья показались Еленучче низкими, земля — сырою и липко неприятною, вода в фонтане — грязною. Попугай увидел ее и стал кричать дико, надоедливо, хлопал крыльями, перескакивая с ветки на ветку, — и в первый раз захотелось ударить его, чтобы замолчал. Противны были и эти ряды окон отеля, и балконы, к решеткам которых старые немки привязывают для просушки свои зубные щетки. И солнце жжет так сильно, и на небе нет ни облачка, — куда, спросит, разошлись? — и голова кружится, а самое главное: так болит душа, так болит душа.

На том углу третьего этажа, что к морю, — его балкон. Но разве она теперь взглянет туда? Лучше умереть, чем поднять голову в ту сторону. Он теперь пишет ответ русской синьоре, он сочиняет нежное письмо, — зачем же мешать? Он напишет ей своими русскими буквами: «milaja» — и она поймет значение этого слова.

Как болит душа!

«Умереть бы, — думает Еленучча, — умереть. Хорошо теперь было бы лежать в земле: темно, никого не видно, никого нет. Тихо, покойно. Душа будет в раю, потому что на ней греха нет. Есть только одно мучение: любовь. Пойти к морю, и конец. Море всегда манит к себе людей. Море как змея: когда на душе горе, не нужно заглядывать ей в глаза, — не будет сил сдвинуться с места. И из людей только пожалеет мама да поплачет отец. Они так ее любят. Будут беречь на память ее ленточки, ее кофточки».

И Еленучча, одинокая, потихоньку спускается к тихо шумящему морю. Остаются позади просторные аллеи, торчат по пути кактусы, из щелей скал выглядывают глаза цветов.

«Это мальчишки, — думает Еленучча про синие цветы, — а это девчонки, розовенькие. А это вот я, царская дочь! — вдруг громко говорит она и срывает фиолетовый цветок, самый красивый, отливающий на солнце, как риза священника. — Это я. Это я выросла».

И говорит она цветку:

— Вот я тебя сорвала, и ты умер. Так умру и я. Сейчас вот иду на смерть. Вместе умрем. Ведь вот ты умер, и тебе теперь не больно? Солнышко не жжет? Ветер не бьет? Ящерицы не обижают? Так надо и мне. Хочешь со мной? Вместе? Обоим будет хорошо.

Еленучча прикладывает фиолетовый цветок к уху и старается расслышать согласие… Вот и море. Далеко, на самом припеке, сидят и жарятся иностранцы, натянувши на самые уши свои пробковые шлемы. Сидит на террассе длинноволосый, противный немец, который зимой и летом ходит босой и которого никто не любит.

А в другом месте, далеко от них, за огромным камнем слышен плеск и визг; это купаются все свои, все знакомый народ, — Мария, Маргарита, Джильда, когда-то подруги по школе, теперь вот уже невесты. Каждая из них уже влюблена, страдает, пишет тайные письма, — и все на почтовые марки занимают деньги друг у друга. Увидели Еленуччу, издали кричат, рады:

— Еленучча! Еленучча пришла!

Еленуччу любят подруги, и эти восторженные крики она принимает как должное: она — маленькая, красотою, как короной, венчанная королева острова.

Идет к ним. Как синее солнце, светит море. Глазам больно. И фиолетовый цветок близко прижался к телу: как обезьяна, думает Еленучча, и ей почему-то становится весело.

— Елену! — кричат ей, оглушительно выкрикивая «у», и все слышнее визгливые голоса, шлепанье рук по воде. — Иди скорее за камень и к нам.

Про этот камень говорят, что он — голова какого-то бога, сброшенного за безобразия на землю: теперь он как ширма.