Губернатор. Повесть и рассказы

«Что же делать?» — с тоскою подумала Еленучча, немного еще полежала, потом спрыгнула с кровати, пробежала в соседнюю комнату, повернула выключатель. Вспыхнул свет, проснулось все, — и кресла, и стулья, и этажерки стояли как ни в чем не бывало, словно и не приходила на землю ночь.

В углу — зеркало, большое и широкое. Горит в нем отраженный огонь с матовыми очертаниями, видна глубина комнаты, странная, немного не похожая.

«Стыдно так долго смотреть на самое себя», — думает Еленучча, и глаз оторвать не хочется.

Вот стоит девушка. Где тот милый, который придет к ней и скажет: «Как прекрасны твои глаза и алы твои губы, как густы твои волосы, как кругла и тепла твоя грудь. Я люблю тебя», — где тот милый, который скажет эти слова?

— Ты придешь? — дразнит себя Еленучча, — Откуда? Здесь, на острове, никого нет. Откуда ты придешь? Я хочу, чтобы глаза твои были светлыми, волосы — волнистыми, руки — сильными. Чтобы ты мог взять меня на руки и поднять высоко. Чтобы на груди твоей, если припасть к ней щекою, было бы тепло и чуть слышно, как бьется твое сердце.

Повернула Еленучча выключатель, и опять умерло все: провалилось куда-то, ослепло, упало в яму. В комнатах жарко.

«Пойду посижу в сад», — думает Еленучча и надевает туфельки, достает кофточку. Тихо, чтобы не скрипнула, отворяет она дверь и крадется по коридору. Надо пройти осторожно, чтобы не будить людей.

Вот контора. Вот столовая. Вот диван. Вот стол, на котором лежит книга для записи приезжающих.

Еленучча вспоминает, и от этого воспоминания почему-то хорошо делается на сердце:

— У него плохой почерк.

И кажется, что за это можно простить многое.

Отворяет дверь, и всю ее, как струей, обдает прохладой ночного сада. Хорошо! Хорошо вымыться воздухом. Вверху — небо, теперь такое заметное.

«Оно больше земли, — думает Еленучча, — походить бы по небу. А звезды — как цветы на стеблях. У бога — серебряные цветы. У бога — серебряный цветник. Богатый бог».

Сад спит, тихо опустивши листья. Где-то, в деревьях, спит попугай. У попугая бывают сны или нет?

Вдруг взгляд Еленуччи падает на балкон, и она, почему-то зажав уши, бежит в глубь сада.

— Не думаю, не думаю и не хочу думать о тебе, — шепчет она, — не хочу. Теперь ты — не мой. Теперь ты — чужой. Я не дам тебе поцеловать даже кончик своего мизинца… Ты мне не нужен. Уедешь в свою Россию, — я даже не вздохну, и не вспомню, и лист из книги, где ты записал свою фамилию, вырежу. Только чтобы отец не заметил.

Тихо в саду.

«Буду колдуньей, — думает Еленучча, — буду колдуньей. Заворожу цветы, пусть не спят. Вот эти. Я знаю, что вы влюблены в фиолетовые. Ну, как вам не поцеловаться? Спешите, пока ночь, пока никто не видит. Постойте, помогу!»

Видит красный цветок, срывает его и подносит к фиолетовому.

— Вот целуй скорее, пока жив еще! — беспокойно шепчет Еленучча. — А то к утру умрет. Целуй!

И кладет его на фиолетовые цветы.

Вдруг сразу что-то приходит в голову.

«Постой! — думает она. — Я же тебя!»

В саду, в углу, лежит куча камней: есть и большие, и маленькие. Ыпенучча выбирает маленькие и считает: раз, два, три… Взяла шесть штук: все такие хорошенькие, гладенькие.

Балконная дверь, та, на которую не хотелось смотреть, отперта. Кровать его — недалеко от двери.

— Ты спишь? — сама с собой тихо разговаривает Еленучча. — Так не дам же тебе спать. А проснешься — убегу.

И, затаив дыхание, бросила вверх один камушек: не попала. Бросила другой: ударился об решетку. Изловчилась, бросила третий: влетел в комнату, и не было слышно, как ударился об пол. Должно быть, попал прямо в кровать, в него, в спящего, — может быть, ударила? Ушибла? Только бы не в голову, не в глаз, боже спаси!

Отскочила назад в темную глубь сада, ждет: не проснется ли? Не выйдет ли на балкон? Нет, никого. Ни шороха. Спит. В такую ночь!

Подкралась опять, закусила губу, прицелилась и снова бросила камень. Этот стукнул, ударился обо что-то твердое: или об пол, или о спинку кровати, — кровать деревянная. И снова нырнула в черные тени, мешающие земле посмотреть на месяц, опять ждет, — никого! И опять вышла на свет, смелее бросила еще камень, пятый, шестой — теперь верен глаз: все летят в комнату. Теперь проснется. Теперь выйдет на балкон. Ждет Еленучча. Никого…

«Ну и спит! — думает Еленучча. — Ну и спит!»

И опять ей скучно, и надоела чернота сада: трава, цветы покрыты тенями, как черными простынями, плохо выглаженными, дырявыми. Небо, хоть оно и больше земли, и больше моря, а скучно. Скучно, так скучно, что ничего не поделаешь.

— Хоть бы кинематограф ночью был, пошла бы в кинематограф! — говорила Еленучча. — Но какой же ночью кинематограф?

Скучно. Решительно скучно. Хоть плачь.