Гудки паровозов

Отец садился на пенек и забрасывал леску. Грузило падало возле берега, где река врезалась в клинообразный выступ, который не стесало водой, наверное, потому, что его тугая и скользкая земля была проплетена корнями вырубленных деревьев и кустов. Сначала леска попадала в воронку, взбивающую на поверхности пену цвета валерьяновых капель, которые иногда пил отец, потом плыла в черной струе, обтекающей береговой клин, и постепенно замирала в грязной и пузырчатой сверху воде омута.

Петька подкидывал свой поплавок к отцовскому, чувствуя, как колотится сердце, впивался глазами, в красно-оранжевый шарик. Ждать долго не приходилось. Поплавок проваливался в глубину. Григорий Игнатьевич восторженно шептал:

— Подсекай! Подсекай!

Петька выбрасывал на берег или темноспинного лобанца, или бронзового бутуза-сазанчика, а то и попискивающего желтоусого пескаря. Рыба была словно ледяная. Прикасаясь к ней ладошками, мальчик сладко поеживался. Так он поеживался тогда, когда мать целовала его в ухо.

Анисья Федоровна рыбачила неподалеку от сына, возле нависшей над берегом древней ветлы. Неуклюже и невпопад она выдергивала леску, поэтому часто цепляла за ветки.

— Эх, рябушка ты моя нескладная, — добродушно сокрушался Григорий Игнатьевич и лез на дерево, чтобы отцепить крючок.

Неудачи быстро приводили мать в отчаяние. Она садилась в траву и смотрела на гору, щетинистую от ельника. По горе крупно шагали деревянные высоковольтные мачты. Они несли провода, прикрепленные к изоляторам, что напоминали коричневые грибы, ровно нанизанные на веревочки.

Григорий Игнатьевич расставлял жерлицы и садился рядом с женой. Они разговаривали о жизни, о самих себе и, конечно, о Петьке.

У мальчика портилось настроение, когда Анисья Федоровна вздыхала и говорила отцу:

— Уж больно, Гриша, худой ты у меня. Переходил бы на другую работу. А то, не ровен час, умрешь… Петька маленький. Как жить-то будем?

— Не тревожься, Ниса, не умру, — успокаивал ее тот. — И из люковых не уйду. Я уйду, другой, третий. Кто же на верху коксовых печей будет работать? Прикажешь домнам без кокса сидеть? Нельзя. На чем чугун плавить? Страна-то строится. Без чугуна хоть матушку-репку пой. Он и на сталь, он и на машины… Вот как мы, люковые, нужны, — чиркал Григорий Игнатьевич пальцем по горлу. — Наше дело и трудное, и угарное, и опасное, а не брошу. Выдюжу, здоровьишко пока ничего. А там и механизм какой-нибудь для нашего облегчения придумают. Должны придумать.

Домой мать уходила до заката: подоить корову и приготовить ужин. Отец и Петька возвращались в сумерках. Однажды Петька спросил:

— Пап, а что такое кормилец?

— Кормилец? Да человек вроде меня. Вот я работаю, получаю деньги и покупаю тебе одежду и продукты. И получается, что я кормилец тебе.

— Но почему же я кормилец? Я же не работаю…

— Почему? Настанет время — узнаешь.

2

Когда Петька стал ходить в школу, он все чаще начал замечать, что отец, едва вернувшись со смены, ложится в постель и мгновенно засыпает. Его голова сползает с подушки, жилистая шея делается дряблой, точно сломанная, зеленоватый тон лица густеет, постепенно приближаясь к цвету меди, которая валялась на открытом воздухе. Анисья Федоровна садится на край койки, прислоняет к груди мужа ладонь, слушает, как бьется его сердце, задумчиво смотрит в окно. В такие минуты рябинки на ее щеках и лбу особенно заметны: от печали они как бы темнеют и углубляются. Посидев на кровати, она уходит в кухню и там сердито гремит посудой. Петька берет портфель, вынимает учебники, но заниматься не может: мешает ворчание матери.

— План тебе, товарищ Куров, выполни да перевыполни, — ругает она начальника коксового цеха, — а что рабочие от газа задыхаются, тебе мало дела. Собрал давно бы инженеров да приказал: «Сделайте машину, чтоб газ ловила и люковым помогала…»

От этого злого бормотания Петьке становится душно. Он выходит за ворота, дышит северным ветром.

Лязгает щеколда, и за калитку выходит Григорий Игнатьевич. Он садится на лавочку, долго трет виски. Потом подзывает к себе сына, обнимает родной мослатой рукой, спрашивает:

— Хочешь, сказку расскажу?

И Петька слушает о Сивке-бурке, двенадцатиглавом змее, медном, серебряном и золотом царствах. Отца не узнать. Будто он и не был на тяжелой работе: весело блестит белками, задорно вскрикивает и широко взмахивает свободной рукой, словно орудует мечом-кладенцом. Под конец он обязательно спрашивает:

— Ну как, сынок, понравилась сказка?

Вместо ответа Петька просит его:

— Пап, возьми меня к себе на работу… Посмотреть.

— Не пустят тебя, Петюшка, в завод. Маленький еще. — Григорий Игнатьевич ласково взъерошивает челку сына. — Поесть, что ли? А, Петь? Не помешает. Идем в дом.

3

Петька видел дыры в бетонной заводской стене. Гибкий и юркий, как ящерица, он прошмыгнул бы в самую маленькую, но долго не осмеливался: охранники заметят — остановят. Вдобавок к этому за стеной без лая носятся овчарки. Только и слышно, как то тут, то там чиркают о проволоку кольца, к которым привязаны поводки собак. Нет, ни за что не проскользнешь мимо их!