Гудки паровозов

Он был недоволен, что Ляпкало слушает директора мельницы, по-ребячьи выпятив губы, что Мосачихин до сих пор чистит у переката рыбу.

Сашуня потрогал языком огненный картофельный ломтик. Картошка начала развариваться. Он подпрыгнул, намереваясь выругаться, но ограничился покашливанием: прибыл Мосачихин. Он был угрюм, и Сашуня, не обнаруживший в налиме печени, смолчал. Кто-кто, а он-то знал: насупился Мосачихин — не задевай его.

Колдовать над ухой было страстью Сашуни. Не как-нибудь он опустил рыбу в ведро — хвостом вниз. Не когда-нибудь сыпанул туда перец и опрокинул полстакана водки, — составив ведро с пылу, с жару. Не когда-нибудь объявил, что уха поспела: после того, как набросил фуфайку на ведро и подержал его в речке, чтоб навар взялся ароматом.

Кликнули Антона. Выпили. Ели из общей чашки. Нахваливали. Краснели. Даже впалые никотинового тона щеки Мосачихина прожгло румянцем. После водки выпили бутылку коньяка. Раздобрился Сашуня. Мол, знай наших. Когда дохлебали уху и уплели рыбу, он вытер клочком газеты подбородок, сказал:

— Дали стране угля! Мелкого, но много.

Федор Федорович прыснул и хохотал, покамест не засипел. Во хмелю он становился смешливым. Ляпкало раздернул шнурки, сбросил ботинки. Затем, куражась перед змеями, которые должны были подкарауливать его в траве, начал носиться по косогору. Сашуня подзадорил Ляпкало: велел пробежать от корневища поваленной сосны до буерака, выдолбленного ручьями.

Мосачихин лежал на спине; ладони под затылком; из рта, заволакивая зубы, курился табачный дым.

— Довольно, Семен. Ты храбрец, — крикнул Сашуня.

Сияющий Ляпкало бухнулся на брезент и прихлопал шевелюру.

— Умножаю, вот, любое число на любое. Ответ делю на любое число. Из полученного числа извлекаю корни квадратный и кубический. Точность до одной десятитысячной.

— Я задам, — Сашуня азартно щелкнул пальцами. — Умножь девять тысяч восемьдесят семь на четыреста…

— Отставить!

Все недоуменно повернули головы в сторону Мосачихина. Он, отталкиваясь руками, подпрыгнул на коленях к Сашуне.

— Ты что-то вякнул про военного и Лельку. Она изменяет мне?

— Опупел, парень.

— Чего ж ты тогда намек сделал?

— Ты меня на глотку не бери.

— Идем в лес.

— Всегда, пожалуйста.

Федор Федорович сцапал Сашуню за плечи.

— Оба, понимайте, замечательные советские ребята. Даю указание не начинать свару.

— Отпусти, директор, Шурку, — твердо проговорил Антон. — Если что, я их как воробишат раскидаю. Скажи, Шурка, про намек.

— Я пошутил.

— Хороша шутка. Как ты уехал, мне живьем хотелось закопаться в землю.

— Слабак ты, больше ничего.

— Жена от тебя не гуляла, а то бы ты, может, помешался от такой шутки.

— Пальцем в небо попал. Моя в Китай собиралась уехать с одним летчиком. Еще до войны в Корее. Поколотил я Марью по пьяной лавочке, ей и взбрендилось драпануть. Ох, и пережил я. Брови поседели.

— Умножаю любое число на любое. Извлекаю…

Антон вкрадчиво тронул Ляпкало за плечо, дескать, потерпи, и проговорил судейским строгим голосом:

— Обсудим-ка поведение гражданина Александра Михайловича Кидяева.

— Это уже интересно. — Сашуня поерзал на ягодицах.

— Чего тут интересного? Разбередил душу Анатолия, его жену оклеветал. Кроме того, чуть не погубил Ляпкало. Напугал его змеей. И последний угодил в омут.

— Я спас Семена. И значит — искупил вину.

— Гражданин Кидяев.

— Мыло есть веселей — вот какая жизнь без шуток и розыгрышей.

— Шутки и розыгрыши к издевательству отношения не имеют. Я за то, чтобы проучить Кидяева. Кто выскажется?

— Говорун из тебя, Антон, как из моего уха радиоприемник.

Сашуня хотел встать, но Антон накрыл его голову ладонью.

— Проучить, — жестко сказал Мосачихин.

Ляпкало поднял руку. Антон разрешающе мотнул чубом.

— Лично, вот, меня отец наказывал за каждый проступок. Наказать — пустяк. Всякий сумеет. Нужно уметь прощать и учитывать индивидуальные, вот, особенности. Я прирожденный физик, и вы не наказываете меня. Так почему же вы собираетесь наказывать прирожденного, вот, шкодника Александра Михайловича?

— Потому, — выскочил Сашуня. — Кто самостный, то есть на все свой взгляд имеет, тот для них неполноценный. Скажут им сегодня: «Чай вреден», — и они будут долдонить: «Вреден». Скажут наоборот, и они наоборот. Я свои направления имею. Мне начхать, циклон дует или антициклон.

Когда Сашуня замолчал, то заметил, что благодушный лик директора потемнел.

— Александр Михалыч, ты отрицательно реагируешь на замечания. Извинись, ошибки признай и так далее. У Анатолия и Антона вместо мозгов не магнитофон. Народ они умный. Во-вторых, ты вспыльчивый. Самомнение, конечно, анархический душок. Мой совет: о таких вещах больше ни-ни-ни.

— Эх, вы! Получается, что я без пяти минут государственный преступник. Да я патриот сильнее вас.

Сашуня побледнел. Глаза были гневны.

Антон пристально следил за выражением его лица.

Неужели он неподдельно негодует? Наверно, на самом деле не видит ничего зазорного в собственном поведении?

Затем он нашел слишком естественным его возмущение, чтоб не утвердиться в том, что оно неискренно.