Гудки паровозов

В том, что Сашуня поливал бензином землю, Федор Федорович угадал что-то лукавое и засмеялся.

Возмущение раздвинуло ноздри Сашуни.

— Вам все хиханьки да хаханьки. Семен чуть не погиб из-за змеи. Не случись рядышком я, он бы в ящик сыграл. Он почти начинает верить в судьбу. Солидный руководящий товарищ и…

— Я без задней мысли. Нечаянно, понимайте.

— Нечаянно бык лягушку раздавил. Не обижайтесь на мою строгость. За Семеном змеи с детства охотятся.

— Своего рода мистика, — поддакнул Ляпкало.

— Семен может науку двинуть вперед, а запах горючего отпугивает пресмыкающихся.

Когда Сашуня затолкнул в багажник канистру, Мосачихин попросил его:

— Отойдем на пару слов, — но тот, к удивлению Федора Федоровича, отмолчался.

Не торопясь, он порезал кирпичик хлеба, откупорил банку кабачковой икры, вспорол китайские мясные консервы «Великая стена». Початую бутылку «Столичной» и зеленостеклую пол-литровку обыкновенной водки он понес студить в Казмашке.

Мосачихин увязался за ним. Сашуня, не оборачиваясь, предупредил: «Не отстанешь — оставлю всех без выпивки». И для острастки стукнул стеклом о стекло.

С момента возвращения на бивуак Федор Федорович восторгался Сашуней.

«Потешный! Откуда что берет. На мельницу бы таких мужиков, сколотился бы жизнерадостный коллектив. Горы бы свернули. Серчает, понимайте, настойчиво. Я бы не выдержал. Стыдно не разговаривать. Крупный недостаток у меня — ложный стыд. Кто-нибудь крепко оступится, ему нужно бойкот объявить, я — нет. В кабинет пущу. Совестно, да и жалко. Журить начну. Правда, внушу, что следует. Слабохарактерность. Поставить бы Сашуню моим заместителем, он бы строгость применял к виноватым, а я мягкость. Вот и золотое равновесие.

Но после того, как Сашуня не разрешил Мосачихину идти за собой, и тот, повернувши обратно, брел спотыкаясь, а мослатые руки его, перевитые шлангами вен, занемело висели, в сердце Федора Федоровича проклюнулась досада, поубавившая его восхищение.

«Нельзя же так долго мурыжить человека. Пора, по-моему, послушать, что он хочет сказать или спросить».

Федор Федорович швырнул на траву дождевик, брякнулся тучнеющим телом оземь. Мосачихин присел на угол дождевика.

— Разрешите закурить?

— Вы ведь бросили.

— Жизнь заедает.

— Жизнь, она, конечно… Держите директорскую «беломорину». Вообще-то вы с Александром Михалычем что?

— Повздорили малость.

Федор Федорович перелег на спину. Выгибая грудь, с хрустом потянулся: взыграла в мускулах силушка. Понаблюдал, как распушают ветры след реактивного самолета. Мысленно улыбнулся от сознания собственной хитроумности и неотразимости.

«Наивен ты, милый Анатолий. Да я ж мужик… Цены мне нет! Кого хочешь вызову на откровенность. Кто скрытничает — быстренько распечатаю. Ты-то сам поделишься. Не умеешь держать при себе печаль, сомнения и так далее».

Он вдруг поймал себя на том, что веки его дрожат в веселом прижмуре, и, опасаясь, что это заметит Мосачихин (как бы совсем не скис), повалил на нос козырек фуражки.

В ожидании мосачихинского откровения он улыбчиво поглядывал, задевая ресницами суконный ворс, на свой резиновый сапог, на обугленный вяз, на далекую гору, застеленную синевой ельника.

Послышался зычный говор и поверх сапога, заслоняя вяз и гору, закачались солнечные морды Антона и Сашуни.

Пеструшки, пойманные Антоном, были надеты на кукан; самая верхняя загибала янтарный хвост. Федор Федорович удивленно загудел.

Чего не потешить этого славного богатыря, багрового от комариных укусов.

Радость Антона померкла, едва он узнал, что с уловом лишь он да Мосачихин. Оставить жену Кланю без рыбы он не мог и на случай неудачи сунул в рюкзак две форели, остальную «пожертвовал» для ухи. Хотелось остаться со всеми, но он пересилил себя и подался к речке. По мере того как шел, на душе теплело: или так действовал нежный нагрев трав, по которым ступал босыми ногами, или недавний рассказ Сашуни о том, как тонул Ляпкало. Вспомнил, какую уморительную рожу состроил Сашуня, показывая Семена, лежавшего под бревном, и грохочущий хохот вырвался из его парусной ширины груди. И в то же мгновение Антон подумал, что над любой человеческой слабостью можно подтрунить и посмеяться, но, пожалуй, гнусно извлекать из этой слабости удовольствие. Гад все-таки Сашуня. Прищелкивал пальцами, когда рассказывал; в голосе упоение; глаза будто ртутью натерли.

Сверкнула догадка: что-то тут не так. Змея подползла к человеку и прыгнула? Чушь.

Трава, примятая Сашуней, мало выпрямилась, и Антон легко углядел свежую тропинку через пойму. Он опустился возле черемухи. Чтобы увидеть пень из-под веток, стал разгребать траву. Неожиданно перед пальцами подскочила спираль полиамидной жилки. Сквозь ее стекленеющие витки темнела гадюка.

Бугрилась в ведре вода. Сашуня зло сплескивал на траву накипь. Он осунулся от нетерпения: хотелось выпить и поесть. Его раздражало, что Федор Федорович ударился в воспоминания.

«Тоже мне знаменитый деятель. Кому интересно, рос ты в помольной избе или не рос, покупал у китайцев игрушку «ути-ути» или не покупал?»