Гул проводов (СИ)

Что самое смешное в этой истории? То, что родители ничего не предпринимали. Они были заняты своими проблемами. Я слышала, как они дрались внизу, но было такое чувство, будто они были далеко. Будто я это слышу из телевизора, а они сейчас на другом конце Земли. А может, а вовсе на другой планете. Марк далеко, но близко. Родители близко, но далеко. Ха-ха.

На обед я спускалась к ним, а мать мне делала замечание по поводу внешнего вида. Она замечала, что я запустила тело, но не замечала, что я запустила душу. А когда увидела царапины на моём лице, то сказала, чтобы я замазала их тоналкой, а то некрасиво и неприлично с таким лицом появляться на людях. А отец просто пил. Меня для него не существовало.

— Мне кажется, что вам следует пойти к психиатру. Я дам вам направление. Вам требуется помощь, которую психотерапевт не сможет оказать.

— Хорошо.

Крыс пишет ручкой на бумаге, елва слышно скрипя и шурша. Я забираю направление, мы прощаемся, я встаю и ухожу. На улице до меня доходит. И я смеюсь.

— Что с тобой творится? На звонки не отвечаешь, меня в черный список добавила… Что за хрень?

Том стоит прямо передо мной и курит. На этот раз обычные сигареты. Я не вижу его лица. Он мне отвратителен, от хвостика до дорогих кедов. Я отталкиваю его и убегаю. Он гонится за мной, я слышу топот его ног.

Паутина улиц опутывает меня. Дома насмехаются, глядя на маленькую сумасшедшую девочку своими провалами окон. Всё, всё мертво, и я мертва. И это так грустно, так больно, что даже смешно.

Передо мной вырастает здание психиатрической клиники. Это туда меня направил психотерапевт? Темно-серые стены с редкими надписями и рисунками. Кое-где в окнах горит свет, но во многих всё же темно. Темно до сплошной, абсолютной черноты. И я вглядываюсь туда, в эту черноту, стараясь разглядеть хоть что-то. И дом, в свою очередь, смотрит внутрь меня. Не знаю, сколько минут продолжалась эта немая сцена, но оба мы остались удовлетворенными.

А потом в окне показался силуэт девушки в ночной рубашке. Она смотрит на меня. Каштановые кудри и болезненно-худощавые руки. Потом она улыбается. Я не вижу её лица, но вот улыбку разглядеть смогла. Такую широкую. Хищный оскал. Мне страшно, я разворачиваюсь и убегаю.

====== О новом месте, стыде и ночных разговорах ======

Осень пришла незаметно, тихими шажками. Следы её желтыми листьями разлетались по сухой дорожке, дыхание её прохладным ветром сдувало одеяния деревьев. Школьники угрюмой вереницей спешили на уроки, а у меня никаких сил учиться не было. И видеть одноклассников тоже. Поэтому я прогуливала школу, отсиживаясь на лугу, где мы когда-то сидели с Марком, на краю ущелья, с которого он бросился вниз. И, клянусь, темным утром я видела силуэт проносящейся машины. Она разбивалась вдребезги на далеком дне, взрывалась ярким огнём. И мне хотелось сгореть вместе с ней.

Самое страшное — это когда ты остаёшься в минуты отчаяния и горя наедине с собой. А люди спешат мимо тебя, оставаясь глухими к твоей истерике, к крикам, которые слышишь лишь ты. Хотя, иногда я даже свои крики не слышу. Будто я — это не я.

Всего за неделю Марк вытянул из меня всё. Разве что радость не вытянул, потому что у меня её не осталось. Горе он вытянул — на смену ему пришла пустота, зловещая и грозно нависающая надо мной. Ярость он вытянул — на смену ей пришла тьма, липкая, тёплая, обступающая меня и сжимающая в своих тисках. Он теперь молчал, ночью он стоял у изголовья кровати и молча смотрел. Лицо побледнело, губы тоже. На фоне этой бледности ярко выделялись глаза, пронзительно-зеленые, словно изумруд. И волосы, теперь они были почти огненными. Он ничего не предпринимал. Просто стоял. Просто смотрел. Я почти не спала, а если засыпала, то снились мне когти, пасти чудовищ и Том, протягивающий мне пылающую розу, рассыпающуюся пеплом в моих руках. Огонь меня не трогал — разве может повредить пламя мёртвой? Я всегда просыпалась в холодном поту, за час до рассвета.

Одиночество острым ножом резало меня. Его оружие — укоряющий взгляд матери, пьяная рожа отца, перекрестный шепот учителей и одноклассники, обходящие меня стороной. Леа уехала, не оставив адреса. Мы переписывались, но уже значительно реже, но даже отсюда, с мерцающего экрана, я чувствовала холод отчуждения. Но больнее всего было видеть разбитое сердце Тома. Мы оба знали, что вместе мы будем несчастны, впрочем, и вместе мы вряд ли будем. И оба знаем, что он меня не разлюбит.

Я потом я очутилась в кабинете психиатра. Я не знаю, как она это делает, но стоило ей внимательно посмотреть мне в глаза, то я всё ей выложила. И тем самым подписала себе смертный приговор. Купила билет в один конец.

Всё те же серые стены. Всё те же черные окна. Всё те же надписи и рисунки (но сейчас их было поменьше). Но днём здание было другим. Тогда оно казалось зловещим и таинственным, а сейчас представляло собой лишь государственное учреждение, предназначенное для лечения людей с ментальными расстройствами. Мать чуть в обморок не хлопнулась, когда узнала, что её дочь будет там лежать несколько месяцев.