Гул (СИ)

На Гену напала истерика, перетекшая плавно в действительную панику. Он начал задыхаться, выхватывая жадно ртом клочки густого воздуха, и попятился было назад, спиной, перебирая руками попадавшиеся ему беспрерывно холодные поручни, и хотел уже сесть на бывшее когда- то его собственным место. Но, как только Геннадий намерился усесться в кресло, так тут же был одёрнут яростным криком: "ТЫ КУДА ПРЁШЬ, ПРИДУРОК, ГЛАЗА РАЗУЙ". Его издала горообразная, переходящая из вершины узкой головы к беспредельному низу тела, обладательница крохотного самоката. Однако облик её мог статься совершенно другим, ведь Геннадий Викторович - подлинный взгляд автора, мог бы обратиться в тот момент к любому из пассажиров вагона. Он метался, как зрачками глаз, так и всем своим существом по вагону, готовый казалось, вырваться из несущегося гулко локомотива, на ходу. Геннадий разъярённым зверем шнырял по клетке ржавых железных труб, подбегая к каждому пассажиру поочерёдно, взвывая что-то нечеловеческим голосом у каждого из кресел. Но все пассажиры спали. Каждый человек в вагоне спал, опустив на грудь голову, и покачиваясь от лёгкой тряски. Геннадия обуял истинный ужас, не случавшийся с ним... Хотя, постойте. Удивительно, но порывшись в картотеке воспоминаний героя, автор, что впрочем, вредит изначальному замыслу его, смог бы найти подобные чувства, испытываемые однажды Геннадием Викторовичем...

...Мрачные, плетёные латунной проволокой ворота, почерневшие большей частью ни то от влаги, ни то от старости, зачинали лесной парк, разорванный неровной лентой жёлтой тропы. Память о вчерашней буре хранилась на земле обширными лужами и поломанными ветвями деревьев, сбивчиво разбросанными по той же всё тропинке. Раскидистые сосны и ели, допускавшие лишь малую долю утреннего солнечного света, сопровождали маленького мальчика, десяти лет отроду, по обе стороны дороги. Он - ребёнок - сплавлялся будто бы, как могло показаться со стороны, на своём трубчатом, большим непомерно велосипеде, по лужам, вздымая за собой, павлиньим хвостом, широкие вееры грязной воды. Капли, сопряжённые с маленькими кусочками грязи, опускались на ржавые иглы хвойных растений, задерживаясь на одно лишь мгновение, а после, падая в бесцветную, каменистую почву. Но то продолжалось не долго. Чем дальше вглубь леса продвигался юный велосипедист, тем все менее парком представало окружавшее его пространство, становясь схожим со щетиной старой непригодной уже в хозяйстве щётки. Начиная с середины парка, лес всё более редел, открывая взору невидимые прежде кусты ольховника и можжевельника. Но вскоре и низкорослые жухлые кустарники пропали. Всё пространство земли, теперь, показавшееся мальчику схожим с изрешечённой гвоздями доской йога, было усеяно кривыми срубами пней. Подобный вид навивал ощущение тумана и удушливой духоты, воздуха будто бы становилось всё меньше и меньше. Ребёнок ускорился. Путь, не имевший для мальчишки, до момента, определённой цели, приобрёл подобную, как только впереди замаячила разрушенная белая колоннада, бывшая когда - то, вероятно, основанием исполинского портика. В одну секунду велосипедисту показалось, что цель недостижима, но то лишь укрепило его желание достигнуть возникшего внезапно сооружения.

Подъехав, к казавшимся невеликого размера колоннам, мальчик обнаружил действительную величину бледных мраморных столбов - они были в четыре раза выше его и располагались по кругу. Их расположение могло бы напомнить рассаживающееся племя североамериканских индейцев, приготовившихся раскурить титаническую трубку мира во всём мире, но подобное сравнение не пришло в голову юного исследователя. Пять бетонных плит, наваливавшихся друг на друга внахлёст, образовывали лестницу, по которой и спустился, подпрыгивая, мальчишка, оставив свой транспорт накренившимся к одной из колонн. На земле неравномерными островками собиралась жёлтая трава, чередующаяся земляными залысинами. Мальчик, взойдя к центру огромной гладиаторской арены, посмотрел на небо. Оно, не то что бы было мрачно тучами, или наполнено солнечным светом - оно было пустым. Небесная гладь показалась мальчику скорее рябью, представ угловатой и неровной, невзирая не совершенную чистоту. Но то его состояние вряд ли можно было бы назвать чистотой, скорее особенным состоянием грязи. Вкруг мрачного амфитеатра собраны были соцветия маленьких кустов крыжовника. И тут один куст, а после и все прочие зашевелились... На чём и обрывается воспоминание... Было ли это страшным видением ребёнка, или же кто - то, бывший ранее в кустах, показал свою истинную личину... Трудно сказать, но только в то мгновение, весь мир, вся бездна смыслов и бессмыслиц, мучавших прежде слабый ещё разум ребёнка - предстала ему громадной гнилой бурой корягой...

___