Гул (СИ)

"...Кесарю кесарево, а богу богово... Кесарю кесарево, а богу... Да это, позвольте, какой - то вздор. Само собой разумеется, что, будучи наполненной пастой чернильницей, невозможно сплясать гопак, да даже если и пустой. Невероятнейший вздор... Богово... А осьминогу - осьминогово! А асфальту, простите, асфальтово? Ну, само собой разумеется, что не кесарево, по асфальту ходят, это, если хотите, его прямое предназначение - быть обхаживаемым людьми... А древу - древово? Очевидно же, что дерево ни при каких возможных обстоятельствах не станет камнем, ему лишь остаётся до определённого момента расти, оказываясь после срубленным, любителями получать деньги из всего, что деньгами не является... Т - ий лес, бывший раньше любимым местом нашей молодости - сколько девчонок там выгуляно - теперь на треть вырублен, скорее на четверть, но нет, всё же на треть... Богу... удивительно даже подумать, что подобная сентенция способна кому то даровать прозрение, привести к катарсису, если угодно... Впрочем, я знавал людей, прочитавших в сорок лет Достоевского и поменявших свое мировоззрение в корне... А остальные - кого мне пришлось знать - вообще ничего не читали, вовсе... Скоро и Достоевского, сродни Шекспиру назовут мифом... И Пушкина Александра Сергеевича сочтут вымыслом... Гори, гори, мой талисман... или как это... Всё забыл, старость - не радость, склероз... Гори, гори моя звезда - точно... Кесарь... Понтий Пилат, да уж... А что же всё - таки такое - добро? Ведь, если я, скажем, не совершу какого- либо добра - это "несвершение" не станется злом... А вот, предположим, зашёл я в подъезд, и лежит передо мной пьяное грязное вонючее тело моего соседа Аркадия. А ведь он донимает каждую ночь своей дикой музыкой, или криками, пьяными возгласами компании своих друзей - свиней. Так вот я, в силу воспитания своего, не пну этого урода, даже если очень захочу - не смогу. Так это же не будет добром - не будет... Но что же тогда есть пустота, или же вещество заполняющее эту пустоту, которое ни добром, ни злом назвать нельзя... Богу - богово... Дикобразу - дикобразово... " - следующие же мысли Виктора Яновича приобрели состояние невозможного к описанию на листе сумбура, тем более что он поднялся уже со своего седалища, приготовившись к выходу из вагона, чувствуя, вероятно, приближавшуюся остановку.

И остановка вскоре действительно произошла, не заставив себя ждать особенно долго - стоит, однако обмолвиться, что Ветшему Виктору Яновичу пришлось провести некоторое время, стоя, ожидая возможности выйти, поскольку место покинутое им оказалось тут же занято старухой, обмотанной с ног до головы - подобно, приготовившейся преобразоваться волшебной красоты бабочкой, гусенице - серым шерстяным шарфом.

Поезд сперва несколько замедлил ход, представши пружиной, сжатой до предела и приготовившейся, кажется, разомкнуться с небывалой прежде силой. И, верно, через десять недолгих секунд вагон, содержавший в себе Геннадия, вырвался из туннеля с невероятной скоростью, погрузив пассажиров в пространство некоторой станций Л-ой. Поезд остановился. Среди пассажиров прошла лёгкая дрожь - все занятые прежде своими собственными мыслями, или, как отмечалось ранее, своим личным отсутствием мыслей, затаили дыхание, принявшись искать поддержки во взгляде прочих, также желавших, в тот момент, помощи. Тишина, нарушаемая лишь шуршащей, по обыкновению своему, газетой, читаемой расположившимся в одном из углов инженером - Пашкой Рассказовым, длившаяся всего каких-то несколько секунд, предстала для Геннадия зияющей вечностью. Но благо, двери распахнулись, сопровождаемо предупреждением об "осторожности при выходе из вагона", вследствие чего, все пассажиры смогли облегчённо выдохнуть, создав тем самым ощущение использованного уже воздуха, обыкновенного для граждан, посещающих метрополитен регулярно. В вагон, тогда, на смену вывалившимся господам, живущим, вероятно близ станции Л-ой, вошли новые - коих было вдвое, а то и втрое больше - граждане. А вмести со всеми вошла и она.

Стоило только Гене заметить её - как тут же он погрузился в сладкое, низменное, но при том, каким - то невероятным образом, умевшее сочетать в себе необыкновенную возвышенность чувство, какое, пожалуй, испытывает продрогший, погруженный, уже, всем своим существом в промерзлую зимнюю землю пёс, нашедший внезапно тот самый, уготованный, кажется для него, именно для него, клочок земли, образующий что-то вроде крохотного островка посреди бескрайних заснеженных просторов, подогреваемого подземными оживляющими течениями... а, впрочем, может быть ничего подобного он и не испытывает, но Гена тогда переживал именно это. Он будто всеми своими неловкими, угловатыми движениями, тогда, устремился вверх, заглотнув куда больше воздуха, чем смог бы обыкновенно - и действительно, он находился в состоянии, предполагавшем, как: "Гена, беги, возьми её, она твоя", так и: "Стой Гена, это чувство для тебя предельно ново, лучше уж оставь всё, как оно было прежде".