Гуляйполе

– Дурненька ты у меня, Настюха, – добродушно отвечал ей Нестор. – Когда ты поймеш, шо мы с тобой живем в анархическом обществе? Все равны, все трудятся… простым трудом. От я… два дня в Гуляйполе разбираюсь с делами, два дня тут коммуной занимаюсь, а два дня чоботы шью… Ты пойми, анархия – это ж… В таком обществе, шо мы с тобой сейчас строим, люди ще никогда не жили. Без власти. Все решаем сообща… Мы с тобой, Настя, может, на весь свет первые…

Настя задумалась. У нее был свой, бабий, ум. На глаза навернулись слезы.

– Страшно! – сказала она.

– Чего страшно?

– Страшно жить не так, як деды наши жили. Не по обычаю.

– А плачеш чего?

– Не знаю… Дуже хороша зараз жизня. Даже чересчур…

– Не пойму, чего ж ты плачеш, если жизнь тебе нравится?

– Так хорошо довго не бувае. Оно ж всегда так: як шо дуже хорошо, то потом буде дуже погано.

– Ты смотри, целая философия! – усмехнулся Нестор. – Дурочки вы, бабы! Каркаете… Я вот нужную книжку у пана нашел! Радуюсь! А ты тут мне дождь устраиваешь…

Но Настя думала о своем.

– И шо оно такое – анархия, шо оно дорожче жизни, Нестор Ивановыч?

Он удивленно посмотрел на нее, тоже задумался. Как ей объяснить?

– От послушай! Жил на свете такой человек, Бакунин. Сильно ученый. И придумал он такую науку – анархизм. Не сам, конечно, придумал. Щоб все люды были равны, шоб не было богатеев и бедных, властных и подвластных, вольных и невольных…

– Ох! – вздохнула Настя. – Несчастный!

– Наоборот, счастлывый… И пошел, значить, он кругом революции делать, народ поднимать… Долго гонялся за ним царь и в конце концов поймал…

– Ох!

– Заковал в кандалы. И бросил в темницу – навечно…

– Так, як вас, – тихо заметила Настя.

– Дозволил царь старому слепому отцу Бакунина явиться в тюрьму, шоб уговорил сына отказаться от анархии, подписать бумагу, бо и в темнице такой человек был страшен царю!.. Попросил его отец: сынок, отрекись ты от анархии, от революции ради меня, старого, а то помру я от тоски, шо ты тут гниеш в сырости и темноте. И не выдержало сердце у сына, пидпысал бумагу. И царь помиловал его, выслал в Сибирь… на волю, на жизнь, хоть и далеко от дома… – Махно немного помолчал, затем продолжил: – А как умер отец, сынок убежал из Сибири и по всему свету снова начал революции делать… От такая сила у этой науки – анархии.

Настя снова всхлипнула:

– А все одно… хоть и помер батько, а слово – оно дадено, його Бог слыхав… Нельзя було!

– И в кого ты такая дурненькая! – Нестор обнял плачущую Настю. – Взволновал я тебя, а нельзя ж…

Она тоже обхватила его руками, словно ища защиты от неведомой силы, которая была воплощена для нее в этом непонятном слове «анархия».

– Страшно мени чогось, – тихо произнесла она. – Дуже страшно.

В зале усадебного дома за столом собрались Нестор, Лашкевич со своим «гроссбухом» и счетами, местный интеллигент из ветеринаров Забродский в пенсне с цепочкой, Щусь, Каретников, Калашник, еще несколько человек из гвардии.

На стенах уже появились портреты «отцов-основателей»: Кропоткина, Бакунина, Прудона… Строгие лица, бороды. Почему-то все они были похожи друг на друга. Если б не подписи, можно было перепутать. Но что взять с доморощенного художника?

– Вы мне от шо скажите, – обратился Нестор к ветеринару. – У нашего хозяйства высокая товарность или же невысокая? У меня тут спор был с одним гражданином. Экономический. Так мне интересно.

– Какая там товарность? – пожал плечами, обтянутыми кургузым пиджачком, ветеринар.

– А почему? – строго спросил Махно. – Мы шо, хуже хозяйнуем, чем Данилевский?

– А при чем тут «хозяйнуем»? – спросил ветеринар. – У пана было двадцать шесть работников да сезонных из России десятка три. А у нас тут постоянно живет две сотни человек… и кормим всех, по фунту мяса на взрослого, по два фунта хлеба… также молоко… Вывозить, извините, нечего, все в пузо идет.

– Надо снизить норму… – тут же предложил Лашкевич, но осекся под взглядом Махно.

– Люди должны получать харчей вволю, – сказал Нестор. – А иначе шо им пользы от нашего анархического устройства?

– И работают хуже, – продолжил ветеринар. – Раньше были штрафы, а теперь только замечания, уговоры… Не на каждого действуют!

– Штрафы, конешно, буржуазне дело, – вмешался Каретников. – Штрафы – паскудство. Но за погану роботу лозою по голому заду та при всем чесном народе – це было б настоящее воспитание.

– Мы нового человека хотим вырастить… вольного. А ты сразу бить! – бросил Махно сердитый взгляд на Каретникова. И, немного подумав, добавил: – Н-да, плохое дело. Посмеются над нами паны: при них имение было выгодное, а у нас одни убытки… И шо делать?

– Нам не то что на вывоз, – гнул свое ветеринар, – а и до весны не дотянуть самим… даже если впроголодь. Такая вот экономика!

– Экономика дуже понятна. – Лашкевич стал щелкать костяшками счетов, будто аккомпанируя себе. – Раньше паны на харчах для работныков экономили, потому и на вывоз хватало. И красиво получалось. Для панов…

– Шо впроголодь жили, это точно, – согласился Махно. – Это мы на своей шкуре испытали… Так шо ж все-таки нам делать, хлопцы, советники мои дорогие? Як дальше хозяйновать?