Гуляйполе

Старый Гнат подбежал, чуть кутыльгая, к тачанке, схватил листок. По лицу его текли слезы. Неожиданно он схватил руку Нестора и попытался прижаться к ней губами.

Махно отдернул руку, как от кипятка:

– Сдурел, Гнат? Ты эти панские дела забудь навсегда! У нас зараз свободное сообщество граждан, а не то шо…

– Та як же, – бормотал Гнат. – Та це ж… Як бы мой покойный батько на це глянулы… Шестьдесят десятын!.. З бумагою… и навечно… И детям моим и внукам. Так я понимаю?

– Правильно понимаешь, Гнат!

Меж тем двое селян, достав с воза кол, сделали затесь, и землемер, послюнив чернильный карандаш, написал на свежем срезе фамилию Пасько и вывел еще какие-то ему одному ведомые цифирки.

– От твой пограничный стовб! – сказал Гнату Лашкевич. – Будеш стоять тут, як часовой з ружьем…

– И буду! – откликнулся Гнат, улыбаясь щербатым ртом. – За свое – до смерти буду стоять!..

А волы продолжали блестящим лемехом резать жнивье. Толпа шагала следом, загипнотизированная небывалым зрелищем – дележом панской земли. Дошли до старого, посеревшего от времени столба с выцветшей надписью.

– Стой! – вновь закричал пахарям землемер. – Кончилась земля пана Данилевского, пошел перелог пана Фальцфейна…

– Дуй дальше! – приказал ему Махно. – Панской межи больше нема… вся земля наша, до самого Черного моря.

И волы потянули плуг дальше, словно шутя одолевая сопротивление влажной земли.

Федос Щусь ехал на лошади рядом с Нестором.

– А мы ж не только землю делим, Федос, – посмотрел на него Махно. – Мы армию создаем… Вольную анархистску армию, яких еще на свете не было… Они за свое стоять будут до смерти. Назад не дадут отобрать, хоть убей. Оружие надо всем раздать… Свистнул – и они тут. И столько, сколько надо. На своих конях, при своей амуниции. Сила!

– А хто отнимет? – усмехнулся Щусь. – Российськой армии уже нема, германы сюда не придуть, а в Киеве какаясь Рада… профессора та эти, як их… пысатели… Балаболы, словом. Ихний комиссар и тот смылся!.. Не, всё! Земля теперь навек наша! Никто до нас больше не сунется!

– Твоими бы устами… – задумчиво произнес Махно. – Оно бы хорошо. И дядько Гнат так же, як ты, думает, только он из-за своей малограмотности. А наука по-другому учит: передела земли, як и всякой собственности, без крови не получается.

– Сильно ты стал ученый, Нестор! Смотри, як бы тебя каким-нибудь министром не призначили.

– Не призначат, – нахмурился Махно. – Пока министров-анархистов ще не было.

– Так в чем дело? Будешь первый! – веселился Щусь.

Имение пана Данилевского обезлюдело. Вся мебель была на месте, и пол блестел, как всегда, и гардины висели на окнах… но – пусто. Не слышно голосов, смеха, не видно слуг.

Вместо картин – светлые прямоугольники. Старый пан держал в руках портрет сына-офицера. Медленно, шаркая туфлями, спускался он по лестнице, неся свое главное сокровище. Во дворе уже готовили к дороге старинный, но просторный рыдван. Были увязаны и приторочены к задку чемоданы и сундучки.

На полукружье трехступенчатого входа, уставленного крашенными под мрамор колоннами, Данилевский столкнулся с Махно.

– Оставляю вам все в полной сохранности, гражданин Махно, – спокойно сказал Данилевский. – Картины, извините, забираю… Вы, наверное, другие портреты захотите повесить? Карла Маркса?..

– Карл Маркс нам ни к чему, хотя уважаем, – ответил Махно. – А вы бы оставались. Все же хозяйство серьезное. Приглядели бы.

– Нет уж… Не впрячь в телегу коня и трепетную лань… Закрома полны хлебом, в кошарах полторы тысячи овец, скотники на местах. Так что сдаю как под расписку.

Нестор сощурился:

– Другой бы разорил все перед уходом… Или, может, надеетесь вернуться?

Данилевский пожал плечами:

– Кто знает. Украина столько раз горела, нищала и возрождалась, что… Господь лишь ведает. «И не только не стал роптать, но сказал: Бог дал, Бог и взял, да будет благословенно имя Его…»

– Верите?

– Не знаю. Но этим утешаюсь!..

Данилевский смотрел, как в обширный двор поместья въезжали телеги, брички, таратайки. Бабы сидели на узлах, дети были засунуты, как куклы, между тюками, мужики шагали рядом, держа поводья в руках.

Во дворе все они робели, оглядывались. Дом огромен, кругом чистота. Аллейки. Клумбы. Невдалеке аккуратные хозяйственные постройки под черепицей.

– Стало быть, коммуна прибывает, – сказал Данилевский скорее с грустью, чем с насмешкой. Он все еще держал у ног портрет, и так выходило, что в беседе принимали участие не двое, а трое. У молодого бравого офицера на полотне взгляд был холодный, твердый. Этот не простит. Евангелием не утешится. – Скажите, вы хоть понимаете, что такое высокотоварное хозяйство? – спросил старый пан.

– Прибыльное, – ответил Махно. – Дает продукцию на вывоз, на продажу.

– Примерно так. Раздавая землю, вы превращаете крупные хозяйства в мелкие. А они в самое короткое время станут еще более мелкими. У нас в Новороссии семьи большие, по восемь – десять детей. Крестьяне будут лишь потреблять произведенное. Исчезнет хлеб и все прочее – как товар. Города станут вашими врагами. Они придут к вам, чтобы силой забрать хлеб.