Гуляйполе

Пылала панская клуня. Отблески пламени высвечивали небольшой усадебный дом с мезонином. По двору метались люди. Кто-то закладывал бричку, на нее спешно усаживалась челядь.

Селяне, перебегая от дерева к дереву, палили по дому. Сивоусый из Межиричей постреливал из своей «манлихеровки» по темным окнам дома. И каждый раз с удовольствием прислушивался к звону разбитого стекла.

– Ты куды шмаляешь, Юхим? – спросил его сотоварищ.

– Та по викнам, – добродушно ответил Юхим. – Красыво дзэнькае!

– Яка польза – по викнам?

– А шо ж, по людям? Там же, на второму этажи, повно панив. И ихни бабы, и диты! Хай тикают! А добро нам останется… О! Слухай!.. Чуешь, як красыво дзэнькнуло!

Один из повстанцев, закинув карабин за спину, уже бежал от дома, держа в руках огромную бутыль.

– Ты куды, Петро?

– Карасин сховаю! На год хватит!..

– От дурный! Карасин! Ты дывысь, шо люды несуть!

Люди несли одеяла, ковры, красивые лампы с хрустальными висюльками…

Юхим подбежал к покинутому хозяевами дому. Под ногами хрустело стекло. Из разбитого окна высунулась чумазая физиономия какого-то хлопца.

– Дядько Юхим! Мы вже тутечки. А шо ще робыть?

– Подывысь, шо там есть?

– Та вже все ростяглы. Тильки картынкы на стинах и осталысь.

– А ну кынь одну! – попросил Юхым.

Хлопец исчез и тут же высунул в окно большой писанный маслом портрет вальяжного господина, в широком золоченом багете.

– Ни! Поклады на место! А шо там ще?

– Кресло! Тилькы дуже тяжоле.

– Ну, потрудысь!

И хлопец вывалил из окна громоздкое кресло, красивое, прихотливо изогнутое, обтянутое шелковым штофом.

– Сава! Савелий! – обернувшись, закричал в темноту Юхим. – Пидганяй сюды бричку!

…Возле полицейской управы скучились брички, кареты с беженцами. Подъезжали еще какие-то таратайки. Горели факелы в руках слуг, и это театральное освещение только усиливало драматизм происходящего.

Испуганно гомонили женщины, дети, держащие на руках кошек, собачек, кукол. Взрослые рассказывали друг другу о нападениях на усадьбы. Истории были похожи и состояли главным образом из аханья и восклицаний.

Наскоро одетые, но сохранившие благообразие господа обступили пристава Карачана.

– Иван Григорич, громят Успеновку!

– Спасайте, Иван Григорович, Шагаровку. Там все горит!

Растерянный Карачан едва успевал отвечать на просьбы, мольбы съехавшихся сюда за спасением землевладельцев:

– Счас, господа! Счас! – И, обернувшись, крикнул в темноту: – Бычков! Езжай в Шагаровку!

– Шо ж я з одной рукой?

– Давай-давай!

– Слухаюсь!

– Баланюк!

– Баланюк поскакав в Святодуховку! – раздалось из темноты.

– Это ты, Якым? Бери, хто там еще есть! Скачить в Успеновку!

– Зараз! – ответил Яким Лепетченко. – Тилькы коней напоим!

Карачан стоял у ворот полицейской управы в окружении умоляющих его помещиков.

– Иван Григорьевич, ради Бога! В Новоселках бандиты! Там моя Анна Федоровна осталась!

– Та шо ж я сделаю? – закричал Карачан. – Все мои люды в разъезде. Я один тут! На все Гуляйполе!..

…К усадьбе пана Данилевского подступали хлопцы из ватаги Нестора Махно под командой Семенюты.

– Имение не палить! – велел Андрей. – Ты, Карета, подпали только он тот сарайчик, что на краю. Шоб светлее было!.. Спички есть?

– Кресало!

Хлопцы открыли беспорядочную стрельбу по усадьбе, полезли через ограду.

Каретников у крытого камышом сарая чиркал обломком напильника о кремень. Потянулся слабенький дымок. Трут начал тлеть…

Раздув огонек на конце фитиля, Семен сунул трут в пучок сухой травы, принялся фукать, закрыв слезящиеся от дыма глаза. И вот уже робкое пламя поползло вверх, к камышовой крыше. Огонь быстро охватил сарай. А где-то рядом кричали перепуганные куры, гоготали гуси, визжали свиньи…

В доме Данилевских, однако, паники не было. В высоких, кое-где уже разбитых окнах играли отблески пламени. Командовал здесь молодой пан Владислав, дослужившийся уже до прапорщика, – его, похоже, даже увлекала возможность настоящего, не учебного боя.

– Вы, папа, лучше уйдите в покои, – попросил он отца. – И, пожалуйста, не выглядывайте в окна.

Но пан Данилевский, в халате и ночном колпаке, приникнув к окну, держал в руках инкрустированную капсюльную двустволку. Он отмахнулся от сына и, что-то выцелив, выстрелил. Судя по его взгляду, промазал. Немудрено: мечущиеся огни, мечущиеся люди, крики, треск, дым. Это не охота с загонщиками и собаками на кабана. И рука подрагивает, и глаз бегает.

– Винцуся, а ты почему здесь? – увидев юную сестричку, возмущенно спросил Владислав. – Эй, кто-нибудь! Отведите девочку в покои!

Девочку увели.

Пули, разбивая стекла, впивались в стены. Разлетелись куски позолоченного багета: картина, изображавшая одного из Данилевских в казацком чекмене, наклонилась набок.

Владислав приказал работникам:

– Павло! К тому окну… Грыць, беги на чердак! Со слухового окна хорошо видно… Алешка, давай сюда!

В руках работников оказались дорогие ружья из коллекции Данилевских. Все эти хлопцы не раз принимали участие в охотничьих панских забавах, знали дело и неслучайно считались гайдуками.