Гулящая

— Разве я вожусь с солдатами, что он мне ими глаза колет?

— Глупая, я же только так сказал, — утешал ее подоспевший Довбня.

— А зачем такое говорить?

— Ну, ладно. Он больше так тебе не скажет. Умойся и иди к нам, — сказал Проценко, досадуя в душе на Довбню.

— Я, ей-Богу, не думал ее обижать, — оправдывался Довбня. — Сорвалось с языка, а она… И Марина такая же… Знаете, зачем я к вам пришел?

— Нет.

— Женюсь. Пришел на свадьбу звать… Придете?

— Почему же нет? На ком женитесь?

— Да на Марине ж!

Проценко вытаращил глаза.

— Как это? Марина ведь уехала.

— А теперь вернулась.

— Каким образом?

— Жаль мне ее стало. Пропадет… И написал ей, чтобы приехала.

— Когда же свадьба?

— А вот после водосвятия.

— Удивительно! — задумчиво произнес Проценко.

— Все удивляются, кому я ни говорю. «Пропал человек, — говорят, — учился, на дорогу вышел, а теперь надел себе петлю на шею…» Чудны́е люди! — глухо сказал Довбня, затянулся папиросой и выпустил густую струю дыма, окутавшую его. — А впрочем, — послышалось из-за облака дыма, — не чудные, а лукавые, подлые! Разве они не знают, что такое честная жизнь? Наделали разных перегородок, разделили людей и толкутся в тесноте; морочат голову, разбивают сердце, прячут свои мысли и стремления, не живут, а мучаются, седеют, и все это называют жизнью! А попробуй им противиться, сделай что-нибудь такое, что не вяжется с их проклятыми обычаями, они сразу завопят: нельзя! Не годится!.. А почему нельзя? Потому что в их кругу это не принято… Ложь! Плевать на них! Все хорошо, что приносит человеку счастье, делает его лучше, выше! Вот что значит честно мыслить, не лукавить с самим собой!.. И какое им дело до меня? Разве не они погубили мои лучшие стремления? Подлецы! Они не видели, как разрывалось мое сердце… не поддерживали меня, когда я шатался и падал… Так какое же вы имеете право судить меня, хорошо я делаю или плохо? Другое дело, если б я нанес ущерб обществу… А ведь этот поступок касается лично меня. Вы говорите: женись на благородной, а для этого стань попом. А мне не нужны ваши благородные и ваши попы, которые проповедь Христа превратили в ремесло. Плевать мне на все это. Буду жить так, как считаю нужным.

Проценко усмехнулся.

— Да постой же, — сказал он Довбне. — С кем вы воюете? Со мной, что ли?

— Нет… я знаю, что вы выше этих лавочников, которые готовы на каждом шагу осудить порядочного человека. Если б вы были таким же, я бы вам всего этого не говорил.

— Отчего же вы сердитесь?

— Досадно, черт побери… Всем до меня дело, у всех я в зубах навяз… Одни пристают: «Вы женитесь на простой девке?» А хоть бы и женился? Так что? Я стал кому-нибудь поперек дороги? Мешаю ему жениться на барышне? Был сегодня у отца Николая… Кланяется вам попадья. «Если увидите его, спросите, почему это он пропал, глаз не кажет?»

— Да так: то нездоровится, то некогда, — сказал Проценко, поморщившись.

— Мне все равно, я думал, что она в самом деле из себя что-то представляет, а убедился, что она пустая кукла, и все!

Проценко собирался что-то сказать, но Довбня остановил его взмахом руки.

— Погодите! Я все докажу вам. Прихожу я сегодня к нему, чтобы условиться насчет венчания. С отцом Николаем мы толковали недолго, только по-дружески он содрал с меня двадцать пять рублей за венчание. Черт с ним, думаю. И ему надо жить. А тут и попадья вмешалась. «На ком, — говорит, — женитесь? Неужели на простой девке?» — «Да, — говорю, — на простой…» Она сморщила нос, точно к нему что-то гнилое поднесли. Поглядел я на нее и говорю: «Куколка вы, куколка! А вам очень уютно живется в вашем гнездышке?» Она вздохнула. «А все-таки, — говорит, — не променяю свою жизнь на мужицкое житье». — «Ну живите по-своему. А мне не мешайте». — «Да я, — говорит, — ничего. Только вы учились, у вас другие навыки… а она — мужичка…» Я только махнул рукой — горбатого могила исправит. Слепорожденный никогда не увидит света. Расстроила она меня, никак не могу успокоиться…

— Да стоит ли? Вы же знаете, что она губернская барышня. Ну, и плюньте!

— Плевать? — крикнул Довбня. — Если б она была одна, а то все такие! И ведь придется с ними жить. Не каторжные мы, прости Господи, чтобы запереться в четырех стенах. Надо же когда-нибудь к людям пойти и к себе их позвать. Как же нам с ними жить, скажите, пожалуйста? Они будут тобой пренебрегать, насмехаться, хотя сами никакого уважения не заслуживают. Не то меня страшит, что я не сумею устроить свое счастье, а то, что люди станут на моем пути к нему, постараются отравить его… А все-таки я женюсь! Пусть их всех черт возьмет!.. Дайте же мне чаю.

— Христя, чаю! — сказал Проценко.

Вошедшая Христя, понурившись, начала разливать чай.

Довбня искоса взглянул на нее.

— Ты, вижу, еще сердишься. Я не знал, что ты такая обидчивая. Ну, прости и послушай, что я тебе скажу. Ты знаешь Марину? Она, кажется, твоя подруга?… Так приходи же на свадьбу.

Христя налила чай и молча вышла из комнаты.

— Молчишь? Сердишься? Ну и сердись, Господь с тобой! — сказал Довбня и снова закурил.

Вскоре он поднялся, собравшись уходить.

— Прощайте.

— Куда же вы?