Гулящая

Два мужика, недолго думая,- хвать меня под руки! и потащили в комнаты. Там передали меня какой-то курносой, мордастой старухе. Та повела еще дальше и давай уговаривать: ты, мол, не бойся, тебе хорошо тут будет. Велела мне снять платье, в котором я пришла, надеть то, какое она укажет... Наряжает меня да все похваливает: вот, мол, какая красавица да как пану понравилась. Одела она меня, к зеркалу подвела: в первый раз я в зеркало смотрелась. Глянула - и обомлела! Я это или не я? Разряжена, разодета, как панночка... В тот же день пришлось с девичеством мне распроститься!..

И Марья засмеялась сквозь слезы. Мороз пробежал по спине у Христи от этого смеха.

- Ох, теперь смешно,- подхватывая прерванную нить разговора, снова начала Марья,- а тогда не до смеха мне было. Как я тогда плакала, как убивалась! Все понапрасну... Заперли меня в одной комнате и никуда не пускали. За весь день маковой росинки у меня во рту не было, а вечером снова пан идет... Кривоногий, так змеей вокруг меня и вьется. Такое меня зло взяло! Глянула на него, тошно мне стало, зло под самое сердце мне подступило. Ну, думаю, всему бывает конец, да как кинусь на него, как схвачу за горло, пальцами так и впилась! Вижу, посинел он, глаза кровью налились... силится вздохнуть. А я все душу да приговариваю: "А что, поглумился, а что, потешился?" Собрался он как-то с силами, изловчился да как даст мне в левое ухо,- так в голове у меня и загудело! Звон у меня в голове, а в глазах темно-темно. Что дальше было, не помню. Знаю, очнулась я на полу в луже крови. Ходит около меня старуха, которая меня наряжала, шамкает беззубым ртом, ругается... Неделю целую лежала я пластом; месяц целый сходили синяки с тела. Выздоровела, опять взяли меня в комнаты, горшок пану приставили держать... Вон оно дело какое! Бывало, стоишь, а он ни с того ни с сего - хрясь тебя по щеке! "Почему не убираешь?" - орет. Наклонишься, а он как саданет тебя кулаком по спине. Измывался хуже, чем над скотиной!.. Стерпела я раз, глотая горькие слезы, стерпела другой и третий. В четвертый вскипела я вся опять... да чуть не полный горшок и выплеснула на него... Господи!.. отродясь я ничего страшнее не видывала, чем пан в ту минуту. Весь дрожит, глаза сверкают, в лице меняется: то как рак покраснеет, то сразу белый сделается, аж синий, а ручьи с него так и текут... И смех и грех!.. Я скорее бежать. Да куда убежишь? Тут меня сразу и схватили. Ох, и было мне! Держат меня за руки, а он лютый, как змей, так и скачет около меня... "Лижи! языком слизывай!" - орет. Да хрясь! - меня в один висок, подскочит с другой стороны -хрясь в другой! Избил меня так, что места живого не осталось! Заперли меня не в комнату, а в свиной садок. Неделю целую я там, как свинья, лежала. Утром, бывало, придут, принесут мне поесть - сухарь заплесневелый да помоев вместо воды. Вот и живи! Или селедки дадут, а воды не дадут... Жаждой томят. А дворовые сойдутся хрюкают, хохочут. В пекле хуже не будет, чем мне было тогда! И ведь вот не пропала. Живуча как кошка! - прибавила со смехом Марья.

- Господи! что же дальше было?..- спросила с ужасом Христя.

- Что дальше было? Много было, Христя... Верно, никому на свете не пришлось столько намучиться, как мне. Держали меня в свином садке, а как раны поджили и синяки немного сошли, как собаку, посадили около садка на цепь. Дождь, непогодь, а я приткнусь у стены да так и пропадаю... Не было, Христя, горше беды, как неволя! Не будь я крепостная, да разве мыкалась бы так по свету, как я вот мыкаюсь? Была бы, верно, за Василем замужем, хозяйкой была бы. А то как кукушка - без угла, без пристанища. Верно, где-нибудь под забором околевать придется, всем чужой, никому не нужной, собаке бездомной.

- А как же мать? Где же мать была, что не заступилась за вас? спросила Христя.

- То-то и оно, что ни меня к матери не пускали, ни мать - ко мне. Потом уж я услыхала, что променял ее пан на собаку. Вот что с людьми делали!

- Ну, и как же вы выпутались из этой беды?