Но новый гуманитаризм имел очевидные пределы. В течение многих лет Helsinki Watch выпускала доклады о нарушениях прав человека в Восточной Европе и СССР, но КГБ подавил деятельность советских диссидентов. Московская Хельсинкская группа была фактически уничтожена в 1982 году — почти всех ее участников отправили в лагеря или психиатрические больницы. Советский Союз обвинялся в изготовлении химического оружия, но сведения об этом были противоречивы, и парижские трибуналы тщательно избегали выдвигать обвинения в изготовлении оружия массового поражения. Обвинения в геноциде также не обсуждались, хотя афганские активисты (в отличие от Шёнмайра) сравнивали происходящее с Холокостом, а Барри использовал слово «геноцид» в статье для Les Temps Modernes[680]
. Кроме того, Рубин признавал, что многие европейские «демократические левые» и «образованный класс Индии» остаются в блаженном неведении относительно афганской войны. Указывая на то, что преступления НДПА против индуистов и сикхов не получают достаточного освещения, Рубин прилагал все силы для создания более широкого народного фронта[681]. Нравилось это кому-то или нет, но единственным партнером гуманитаристов в их борьбе против «реального социализма» оставалось пакистанское «глубинное государство»[682].При этом Исламабаду и гуманитаристам противостояли оккупационные силы — 100 тысяч советских солдат и десятки тысяч советников. Началась гонка на время. На одной стороне выступали афганское коммунистическое государство, СССР и территориальный суверенитет. Научившись (как им казалось) писать не только историю Афганистана, но и его будущее, советники из СССР стремились воспитать постреволюционное поколение афганцев в герметичных границах, оставленных, как наивно думали коммунисты, колонизаторами. На другой стороне выступал гуманитарный проект транснациональной морали, тесно связанный с группами моджахедов, действовавшими с территории, которую когда-то обозначали как «Пуштунистан». Столкнувшись с несчастными людьми, обреченными на смерть «реальным социализмом», гуманитаристы попросту игнорировали колониальную картографию — и тем самым стали частью движения «прочь от национального государства». Основой такого движения были афганские и пакистанские пуштуны, сперва разделенные империей, затем вовлеченные в проект экономического развития, а теперь зажатые между двумя новыми глобальными проектами. Увлечение миметическим (подражательным) изоморфизмом, характерное для «эпохи бурного развития», прошло. Центральная Азия стала ареной соревнования двух новых проектов миросозидания. Начался ужасающий эксперимент.
С ростом сложности устройства общества непосредственный опыт восприятия происходящих в нем событий играет все меньшую роль в качестве источника информации и основы для суждений, в отличие от символически опосредованной информации об этих событиях.
Утром 19 августа 1981 года Валерий Сидоров, крупный комсомольский работник из Ленинграда, прибыл в Кабул в сопровождении семьи, чтобы начать двухлетнюю работу в Афганистане[684]
. Первый день его пребывания в стране оказался совершенно безумным. Встречавшие Сидоровых русские и афганцы отвезли их в отель «Кабул», где Валерию выдали ключи от номера 104, находившегося в одном коридоре с номером 117, где двумя годами ранее маоисты убили американского посла. Семья улеглась спать, чтобы восстановить силы после смены часовых поясов, однако для самого Сидорова день оказался рабочим. Несмотря на жару, он переоделся в черный костюм и поспешил в вестибюль гостиницы, откуда правительственные служащие повезли его на встречу с Генеральным секретарем НДПА Бабраком Кармалем. Кармаль выразил свое восхищение тем, что такие специалисты, как Сидоров, — советники из числа комсомольских работников — приезжают в страну, чтобы консультировать молодежную организацию НДПА — Демократическую организацию молодежи Афганистана (ДОМА). Довольный, но сильно уставший Сидоров еле дошел до машины, и его отвезли обратно в отель.