Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

С другой стороны, Мина оставалась носительницей традиционного дискурса сопротивления. Так, например, в интервью бельгийскому телевидению она отмечала, что «движение, набирающее силу в Афганистане, является национальным движением, движением студентов», которое контролирует «более 80 % территории страны»[875]. Такое понимание войны в афганской провинции и роли университетов было созвучно маоистским представлениям основателей ШКА и «Врачей без границ» в 1970‐е годы, но не новым идеям, которые эти революционеры, уже переменив взгляды, пытались сформулировать в 1980‐е. Сходный пример представляет собой афганская книга комиксов, которая хранится в архиве «Врачей без границ». В ней прославляется афганский мальчик — настоящий боец, который мстит за разрушение своей деревни, убивая направо-налево советских военнослужащих. Комикс завершается изображением юного героя — теперь уже добродетельного моджахеда, достойного сына своего отца, а не какого-нибудь психически травмированного беспризорника[876]. Подобные афганские тексты иллюстрируют более широкую проблему установления «нормативной основы для решения вопроса о том, что следует включать в описание женщин» — или детей, неважно[877]. Гуманитаристская пропаганда изображала женщин и детей подлинными невинными жертвами «тоталитаризма» (во Франции) или «оккупации» (в Швеции), но абсолютизация образа жертвы заслоняла радикальное понимание справедливости самими афганцами, исключая их точку зрения из глобальной публичной сферы.

Однако в описываемое время едва намечавшиеся глобальные сдвиги в политическом подходе к «женскому вопросу» имели, похоже, мало отношения к оккупированному Афганистану. Дело не только в том, что ДОЖА вытесняла своих оппонентов вроде Мины в Пакистан, а еще и в том, что экономические неурядицы и политика НДПА по иронии судьбы создали в Кабуле один из лучших рынков труда для женщин за всю историю Афганистана. С приходом НДПА и руководимого этой партией агрессивного государственного аппарата, горевшего желанием реализовать свою программу социальных изменений, перспективы для таких женщин, как Ратебзад, казались самыми радужными. Более того, ДОЖА действовала в русле генеральной линии ООН по женским вопросам, обеспечив себе фактическую монополию на представительство всех афганских женщин. Члены прибывшей в Москву делегации, возможно, по-прежнему брали пример с СССР, но теперь они могли говорить со своими коллегами из КСЖ уже не в качестве учениц, а на равных. Территориальность, суверенитет и «реальный социализм» оказались родными сестрами, и это многим внушало страх.

О ЧЕМ МЫ ГОВОРИМ, КОГДА ГОВОРИМ О ФЕМИНИЗМЕ

Московский семинар начался. Но, чтобы правильно оценить выступления активисток КСЖ перед своими коллегами из ДОЖА, необходимо принять во внимание некоторые теоретико-методологические вопросы. В воспоминаниях об эпохе «развитого социализма» часто подчеркивается, что режим «авторитетного дискурса» господствовал во всей сфере публичной речи[878]. Алексей Юрчак утверждает, что поздние сталинские политические сдвиги заморозили «советский дискурсивный режим»[879]. До этого периода еще можно было говорить о «метадискурсах», которые поддерживали черты реального или идеального социализма. Например, в середине 1930‐х годов в газетах велось публичное обсуждение новой советской Конституции[880]. Предложениями граждан могли, конечно, манипулировать, но сама идея всенародного обсуждения выражала допущение, что граждане могут обогатить представления о «социализме». Разумеется, обсуждению подлежало не все. Только дискурсивный «хозяин» — Сталин — мог оспаривать такие ключевые фигуры, как «Ленин», или такие понятия, как «руководящая роль партии»[881].

Однако после смерти Сталина авторитетный дискурс уже не был привязан к «фиксированному, внешнему канону объективной истины, известному лишь внешней господствующей фигуре»[882]. Предсказуемый порядок приемов заменил внешнюю по отношению к дискурсу «господствующую фигуру», но источник этого порядка был уже неясен. Идеологические дебаты продолжались, но никто не обладал последним словом о догме, как это было при Сталине. Нельзя было извлечь «объективные» ответы и из классических текстов, даже если благоговейно изучать их год за годом. Эта формализация авторитетного дискурса «размагнитила» социализм[883]. По сравнению со сталинской «демократией», основанной на широком обсуждении Конституции 1936 года, формулировки Конституции 1977 года мало зависели от участия общества. «Господствующее означающее, которое можно назвать тремя именами — Ленин-партия-коммунизм, колонизировало возможности говорить на повседневные темы»[884]. «Мы просто не говорили друг с другом о работе, или учебе, или политике… — вспоминала одна женщина. — <…> Всем и так все было ясно, зачем об этом говорить? Это было не интересно»[885].