Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Похоже, права была не только Мина, но и Нарси Хуссейн. Не являлось ли «решение женского вопроса» под эгидой 40‐й армии иллюзией с самого начала? Одна американка, работавшая в лагере беженцев недалеко от афгано-пакистанской границы, вспоминала, как встретила «жарким днем в мае 1984 года группу одетых в черное женщин, с усталыми, но полными достоинства лицами». По их словам, их изнасиловали советские солдаты, а десятки членов их семей были убиты. Они покинули свои дома «в ста милях отсюда и шли несколько дней, изнывая от жажды: чтобы добыть влагу, им приходилось есть грязь»[920]. За сотни миль в другом направлении чехословацкие разведчики, базировавшиеся в Исламской Республике Иран, установили, что афганские беженки вербуются в смертницы для совершения терактов в Ливане. По словам одного из разведчиков, семьи смертниц получали за это рабочие места, жилье и иранские паспорта[921]. Некоторые афганские женщины оказывали сопротивление. Группа Мины Кешвар Камаль, называвшаяся «Революционная ассоциация женщин Афганистана» (РАЖА), строила больницы, школы и детские дома в Афганистане и в пакистанских лагерях беженцев. Но Мина была убита в феврале 1987 года в ходе (как это ни кажется невероятным) совместной операции афганской Службы государственной безопасности (ХАД; аналог советского КГБ) и Исламской партии Афганистана («Хезби-Ислами»). В любом случае у афганских женщин было слишком много врагов и слишком мало друзей.

И все же происходившее в Афганистане прямо зависело от глобальных сдвигов в возможностях политического противостояния женщин. В период между конференцией в Мехико в 1975 году и конференцией в Найроби в 1985 году число НПО и независимых активистов, которые действовали наряду с государственными делегациями, увеличилось в четыре раза[922]. Несмотря на то что СССР и ДРА жестко подавляли подобные организации, мысль о том, что государство — не единственный законный представитель всех женщин в своих границах, постепенно укреплялась. На конференции в Мехико известную феминистку Бетти Фридан озадачил господствующий тон, а в Найроби делегация США (Алан Кейс и Морин Рейган) отвергла параграф заключительного доклада, где говорилось о проблемах палестинских и южноафриканских женщин, поскольку внимание было уделено только двум этим национальным группам[923]. Американцы, возможно, руководствовались политическими мотивами, но подобная точка зрения была созвучна более широким переменам. Действительно, отчасти из‐за того, что администрация Рейгана прекратила американское финансирование организаций, которые делали аборты или пропагандировали их как средство контроля рождаемости, такие давние инструменты «женской политики», как Международная федерация планирования семьи, остались ни с чем. Возник вакуум, который могли заполнить мелкие акторы, заинтересованные в образовательных программах, которые рассматривались как часть движения за контроль рождаемости. Такие группы, как «Глобальная женская сеть за репродуктивные права» и «Альтернативные пути развития в интересах женщин во имя новой эры», переосмысляли потребности женщин, превращая их из инструмента борьбы против сионизма или апартеида в осмысленную концепцию возрожденного феминистского интернационала[924].

М. С. Горбачев ускорил этот сдвиг, поскольку провозглашенная им гласность способствовала возвращению советского «метадискурса»[925]. Размышлять о необходимости говорить по-другому о социалистическом проекте ранее было запрещено, но после 1986 года партийных работников стали поощрять заниматься «реальной самокритикой», признавать «реальные проблемы» и предлагать «творческий подход», выходящий за рамки «экспериментов» 1970‐х годов. Призыв вернуться «к истинному Ленину» стал повсеместным. Однако вера в то, что опорные дискурсивные концепты могут быстро демократизироваться, оказалась наивной. «…попытка вернуться к „истинному“, „неискаженному“ Ленину означала слом образа Ленина как источника заведомо неоспоримой истины (то есть разрушение образа Ленина как „господствующего означаемого“…), а значит, и слом роли партии как „направляющей силы общества“, которая отталкивается от этой неоспоримой истины»[926].