Гуманитарное вторжение. Глобальное развитие в Афганистане времен холодной войны

Если учесть общую обстановку (ошибки Даллеса, рост военной помощи США Пакистану, шпионские полеты самолетов-разведчиков ЦРУ из Пешавара, напряженные отношения с Пакистаном), то становится понятно, что у Москвы и Кабула имелось много причин для сотрудничества[335]. Вместо того чтобы делать поспешные выводы о том, что СССР якобы стремится заполучить незамерзающий порт в Персидском заливе, лучше было бы учесть реальный дипломатический контекст. Через несколько недель после смерти Сталина, 30 мая 1953 года, Москва отказалась от своих претензий на территории на востоке Турции и доступ к Босфору, а весной 1956 года Хрущев принял в Москве шаха Ирана. Советский лидер «откровенно признал (приписанные Сталину) прошлые ошибки в политике по отношению к Ирану. <Он> действительно искренне хотел все начать с новой страницы»[336]. Задача советской политики заключалась в том, чтобы добиваться взаимопонимания с правительствами разных стран от Исламабада до Анкары и осторожно оказывать поддержку коммунистическим партиям в регионе (эти партии к 1970‐м годам оказались рассеяны; Афганистан был исключением, доказывающим правило)[337]. Как подчеркивал советский политический аналитик К. Н. Брутенц, если бы Москва действительно была заинтересована в приобретении незамерзающих портов, она поддержала бы впоследствии Хафизуллу Амина («яростного сторонника выхода Афганистана к Индийскому океану») и не стала бы его убивать[338]. Как ни смешно, продолжал он, «фразу… о „теплых морях“ я слышал лишь однажды: от первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана, кандидата в члены Политбюро Ш. Рашидова, когда мы беседовали на борту самолета, летевшего в Алжир. Да и он, я думаю, позаимствовал ее из американской прессы».

Только в свете таких фактов становятся понятны жалобы советских чиновников, служивших в Кабуле в середине 1960‐х годов. Вместо того чтобы гордиться «выигранным» Афганистаном, они приходили в отчаяние из‐за самоуспокоенности, которую проявляли их ведомства при решении экономических вопросов, к которым они подталкивали афганцев. В апреле 1966 года на встрече с советскими экономистами Боб Нэйтан спросил, что предполагает третий пятилетний план: оказывать предпочтение государственным предприятиям или частному бизнесу? Один из его собеседников ответил: «„Это зависит от отрасли“. Однако в целом <этот советский специалист> полагал, что руководители государственных предприятий недостаточно „коммерчески ориентированы“ и что при решении этих задач следует больше ориентироваться на бизнес»[339]. Механизированное крупное сельское хозяйство — главный пункт прежних советских предложений — так и не было создано. Другие советские экономисты подчеркивали важность «мобилизации частного капитала и поощрения частных инвестиций». Вторя словам Пола, они указывали, что мелкие фермеры нуждаются в «материальных стимулах» для улучшения качества своей продукции. Советские соглашения приводили к поспешным и необдуманным закупкам некачественных товаров, которые затем гнили и портились на складах[340]. Кроме того, советский экспортный бум обнажил институциональные противоречия: поскольку ГКЭС был единой руководящей инстанцией, у него было мало возможностей оказывать давление на те или иные конкретные советские заводы, нефтеперерабатывающие или лесные хозяйства и совнархозы, с тем чтобы они улучшали качество экспортных товаров[341]. Поэтому, как писал Нэйтан, «рынок здесь не склонен с готовностью принимать российские потребительские товары. Люди предпочитают американские, и я убежден, что рынок может поглотить гораздо больше американских товаров»[342]. Однако руководителей советских предприятий возмущали жалобы иностранцев на некачественные советские товары[343]. Отказавшись от свободной торговли, СССР объединился с государствами, получавшими наименьшую выгоду от экономической глобализации, создавал им материальную инфраструктуру экономического национализма, а затем жаловался на то, что ему приходилось играть роль конечного покупателя их продукции.