Гуманитарный бум

И чуть только возникало ощущеньице — к примеру, увидит в разрезе халата ее голую толстую ногу. — «А ведь чужая мне женщина!» — и Дубцов это ощущеньице рраз — и в землю!

То же и на работе. Когда любовь к искусству толкала Дубцова на деятельное участие в музейных схватках, на доказывание выношенных истин, на рискованные споры с начальством по поводу ковровых фондов или витрин для выставки скифского золота, на помощь тотчас приходило заветное заземление.

Рраз — и в землю!

Конечно, за душевное здоровье следовало платить, и Дубцов заранее смирялся с тем, что никто не сочтет его слишком уж хорошим-то человеком. А он и не хотел быть героем. Зачем? Достаточно, что он не злой!

Правда, бывали минуты, особенно в юности, когда Иван Николаевич явственно ощущал, что в нем скрыты недюжинные задатки, целые залежи человеческих драгоценностей — доброты, самоотверженности, и если к ним прикоснуться и начать тихонечко, осторожненько выводить на свет, каких бы высот он достиг! Ведь временами-то прорывалось!

О, эти вспышки он прекрасно помнил, и они составляли предмет его тайного тщеславия и упоенного сознания того, что и он, Дубцов, что-то значит, что-то может!

Сам-то он это знал, но другие… для них это было незаметно, скрыто под непроницаемой толщей.

И вот он недоумевал: неужели Вера заглянула туда, под толщу?!

…На время гастролей Вера устроила сына в городской детсадик, водила его туда к девяти и забирала в шесть, после репетиций.

Дубцов дождался ее вечером, чтобы идти за Игорьком вместе.

— Привет…

Он сказал это просто и обычно, а как еще говорить после той ночи?!

Вера скользнула по нему безучастным взглядом.

— Здравствуй…

— Я к тебе стучался, ты была в театре?

— Да, репетировали…

— Хорошо, что Игорек в садике. Будет на воздухе, с детьми.

Она усмехнулась его неведенью того, что заставило бы Дубцова слегка иначе сказать об этом.

— Знаешь, как он у меня рос? Положу его, трехмесячного, в ящик из-под реквизита, произнесу со сцены: «Кушать подано» — и бегу назад его грудью кормить.

Она помолчала и добавила:

— Извини, что я тебе навязалась.

— Не смей.

Дубцов замотал головой.

За оградой Вера вошла вовнутрь детсадика, а Дубцов остался во дворе.

«Кажется, все гораздо проще», — подумал он и закурил. Вера вывела Игорька.

— Во что сегодня играли? — спросила она сына.

Игорек стал рассказывать.

— Извини, это были просто нервы.

— Да, у всех нервы, стрессы, лишь у одного Дубцова слоновья кожа!

Мимо промчался мальчишка на самокате, и Игорек погнался за ним.

— Расскажи о японцах, — попросила Вера.

— У японцев в доме ни пылинки, — как пономарь начал Дубцов. — Они любуются чистотой, как мы любуемся чем-то красивым и редким. В комнатах очень мало вещей, два-три предмета, и это тоже считается признаком вкуса. Главное, чтобы предметы сочетались друг с другом, но между ними не было повторения. Если на столике стоит ваза в коричневых тонах, вы не можете подать чай в чашках такого же цвета.

Вера заплакала.

— Что ты? — спросил Дубцов.

Безнадежно отстав от мальчишки-самокатчика, Игорек понуро возвращался к ним, и Вера стала поспешно вытирать слезы.

— Ничего, ничего… Так.

— Мне, что ли, заплакать?!

Она тронула его щеку холодной рукой.

— Ну не злись ты!

Дубцов отвернулся.

— Смотри, эта девчонка! Помнишь, у Желудя?!

По противоположной стороне улицы бежала девочка-кореянка.

— Машенька! — крикнула Вера.

Увидев Дубцова и Веру, девочка торопливо свернула в их сторону.

— Ты куда?

— В аптеку… Папа заболел.

— Что с ним? Да ты отдышись…

— Сердце. Он как узнал, что драконов распиливают, у него с сердцем плохо стало. Второй день лежит.

Девочка исподлобья взглянула на Дубцова.

— Что за абсурд! Драконы совершенно целые! Мы их упаковали и скоро отправим в Москву! — сказал Дубцов, но его никто не слушал, и чтобы избежать чувства невольной обиды, он сделал вид, будто говорил сам с собой.

— Был врач, прописал вот, — сказала девочка и показала Вере рецепт.

Дубцов предпринял вторую попытку заявить о себе:

— Вы растолкуйте ему, Машенька, драконов никто не распиливал! Хотели, но я не дал! Пусть он не волнуется.

Его опять не услышали, словно его вообще не было. Вера лишь слегка поморщилась, когда он говорил.

— Сейчас главное лекарство, — сказала она.

— Они це-лы-е! Целые! — крикнул Иван Николаевич, теряя терпение.

Вера взглянула с упреком.

— Замолчи!

— Но это же явный бред… почему?!

Дубцов осекся, заметив, с каким странным и пристальным вниманием смотрит на него Вера.

— Вот и ты уже не краснеешь, — сказала она и, взяв у девочки рецепт, вместе с ней побежала в аптеку.

«Возненавидела. Люто», — решил Дубцов. Вернувшись в номер, он одетым лег на постель и забылся в полусне. Снилась какая-то мерзость… Разбудил стук в дверь.

— Кто?

Молчание.

Приоткрыл, выглянул.

Стоит перед ним вся дрожащая, что-то шепчет.

Впустил ее, и снова клятвы, бред, до утра, до поливальных машин на улицах, снова этот тяжеловесный Ломоносов, и, проваливаясь утром в дурной полусон-полузабытье, Дубцов лишь успел подумать: «Видимо, лунатический темперамент. Сомнамбула».