Гуманитарный бум

Вот как надо было! Но кто предполагал, что в городке, наряду с большим краеведческим, был еще маленький музейчик, целиком собранный руками краеведа-энтузиаста со смешной фамилией Желудь, — вздорного, бороденка вверх, с младенческим пухом вокруг костистой лысины и привычкой сквернословить по любому поводу. Старикан посрамил Дубцова, наобум лазаря ляпнувшего что-то о технике резьбы, о датировке, в расчете, что его не опровергнут. Краевед же его срезал, уличив в детских ошибках и выставив в дурацком свете: «Вы, коллега, петуха пустили…» Иван Николаевич ничего не мог возразить и, побагровев, лишь спрашивал у стоявших рядом, откуда они выкопали этого академика. Оказалось, старик был потомком политкаторжан, исколесил весь Дальний Восток, Камчатку. Подорванное здоровье не позволяло ему заниматься ничем, кроме школьного преподавания, а все свободное время он тратил на поиски предметов старины. Рассказывали, как он в санях, закутавшись в доху… или на телеге забирался в глушь, жил с племенами айну или нивхов, изучал обычаи и возвращался назад с реликвиями, над которыми сначала только посмеивались: с айнской посудой, нивхской одеждой из рыбьей кожи, бусами, украшениями. Тогда это не было экзотикой, и увлечение школьного учителя считали блажью. Но время шло, старинных реликвий оставалось все меньше, и тут-то многие спохватились. Желудю спешно присвоили звание заслуженного деятеля, горсовет выделил ему полэтажа нового дома, в котором создали музей-квартиру.

Директор большого музея, молодой и перспективный, вел кампанию за то, чтобы музей-квартиру сделать своим филиалом, но старик уперся, и уломать его не удавалось. Музеи завраждовали. Правда, девчонки из большого краеведческого тайком от директора бегали к Желудю за консультациями. Старик действительно был академиком в своем деле, и о нем говорили, что с такой коллекцией он мог бы защитить десять диссертаций. Он же не защитил ни одной и гораздо охотнее показывал экспонаты мальчишкам с улицы, чем ученым мужам, приезжавшим к нему из Ленинграда и Киева.

Понаслушавшись рассказов о легендарном старце, Дубцов захотел посетить его кладовые и стал звать с собой реставраторов, но тех было не сдвинуть, и тогда он подумал: «Приглашу-ка актрис». Едва он заговорил с Верой о Желуде, она сказала, что очень хорошо его знает, они старые друзья и она каждый раз бывает у него, приезжая на Сахалин с гастролями.

— Я ведь жила здесь, на Сахалине, — сказала она, когда они с Дубцовым уже шли по улице. — Знаете, я бы ему что-нибудь подарила…

— Цветы, конфеты?

— Нет, он обожает сгущенное молоко. Варит его в кипятке часов пять и лакомится, такой сластена…

Дубцов вспомнил, как этот сластена срамил его перед управлением культуры.

— Что ж, молоко так молоко…

Они купили три банки сгущенки, и Вера сунула их в авоську. Показалась резиденция краеведа…

Им открыла девочка-кореянка лет шестнадцати, но уже модненькая: реснички подведены и брючный костюм — в обтяжечку. Вера шепнула, что Желудь удочерил ее еще маленькой и теперь души в ней не чаял.

— Вот, — громко сказала Вера и подняла высоко над головой авоську со сгущенкой.

Это был как бы знак того, что она снова здесь, в доме, где ее любят, помнят и ждут…

Когда они возвращались в гостиницу, Дубцов спросил ее, почему старикан с дочуркой так ее встречают, закатили для нее роскошный пир, а заодно и Дубцова обогрели, старик показал ему айнские черканы на горностая и нивхский плавучий гарпун — лых.

— У меня характер странный… С одними я хуже злой кошки, а к другим прилепляюсь, что ли, — неуверенно сказала Вера, и Дубцов схватился за это слово: «Прилепилась… Прилепилась, словно бабочка к стеклу террасы».

Вот и к ним, заезжей братии, актрисочки по-сиротски жались. Кроме театра и репетиций, они нигде не бывали, и ленились, и не решались как-то вдвоем, а Дубцов и его приятели казались им людьми, живущими интересно, наполненно, и они ждали от них увлекательных приключений.

Дубцов готов был считать скорее наоборот:

— Вы же актрисы, у вас должна быть такая жизнь!

Но, едва заслышав это, они набрасывались на него с кулаками:

— Жизнь?! У нас?!

И он вновь убеждался, что музы не всех благосклонно одаривают и жизнь у актрисочек невеселая. Обе одинокие. У Полины нелепый любовник — Дубцов его видел — почти мальчишка. В труппе они недавно, две заморские птицы, чужачки. Им бы сойтись со всеми, сблизиться, вести себя попроще, а они дерзят, насмешничают, вот их и не любят…

Со своими рассорились, а к ним, гостям заезжим, жмутся, как будто этот троглодит Столяров, тихий Гузкин и — среднее между — он, Дубцов, могут их осчастливить. Чудачки!

Приволок им банку тушенки, чтобы подкормить немножко, — бог мой, сколько отчаянной благодарности! Усадили его обедать, стали поверять душевные тайны, словно он им мать родная, и тут же, в ногах, возился мальчик Веры, очень занятный, Игорек…