Гурджиев и Успенский

Он родился в 1870-х годах в городе Александрополе на границе России и Турции от отца-грека и матери-армянки. Из трех дат рождения – 1872, 1874 и 1877, – по мнению исследователей этого вопроса, средняя наиболее вероятна. Детство его прошло в городе Карсе. Отец, в прошлом владелец многочисленных стад домашних животных, но разорившийся по причине неожиданной эпидемии скота, плотничал и зарабатывал мало. Семья бедствовала, у Георгия и его брата Дмитрия в юности была на двоих одна пара обуви. Кроме них в семье были две дочери, сестры Гурджиева. Гурджиев-старший был неудачным ремесленником, слишком независимым и занятым высокими материями, чтобы преуспеть на ремонте предметов домашнего обихода. Он был ашоком, собирателем и исполнителем древнего эпоса и вообще мудрым человеком, покорно и с достоинством несущим свою судьбу и свои неудачи. О нем мальчик Георгий позже напишет: “Я могу теперь с определенностью заявить, что, несмотря на отчаянную борьбу с несчастьями, которые сыпались на него как из рога изобилия, во всех трудных обстоятельствах своей жизни он, как и прежде, сохранил в себе душу истинного поэта”[405]. Он дружил с настоятелем Карского военного собора священником Боршем, который взял на себя заботу об образовании и воспитании мальчика Георгия, певшего в кафедральном хоре.

Отрочество

Сначала Георгий учился в греческой школе, потом в русской городской школе, но позже по совету священника Борша он продолжил свое образование дома. Дома ожидали, что мальчик станет священником и одновременно доктором, но сам он проявлял больше интереса к механике. Телеграф и железная дорога, пришедшие в Карс в 1970-е годы, произвели на него сильное впечатление. Очевидно, что впечатления детства – песни, которые пел отец, многонациональный и многорелигиозный колорит окружавшей его жизни, железнодорожные мастерские, где он какое-то время работал, – определили многое в его дальнейшей судьбе. Главным было то, что в какой-то момент его жизни в нем возникло стремление, которое он сам определял как одухотворяющий фактор, которое выделило его из окружающего мира и направило в сторону развития в нем высших интересов и способностей. Этот момент часто бывает незаметным для окружения – до тех пор, пока серый утенок не попадает в обстановку, открывающую в нем прекрасного лебедя. Такая обстановка будет создана им самим много позднее, а пока мальчик проявляет чудеса изобретательности, чтобы заработать небольшие деньги, продавая на городском базаре подстриженных и покрашенных им воробьев как “американских канареек” и унося ноги, когда под первыми струями южного дождя с воробьев начинала стекать краска. Позже этому “лжепророку”, “поработителю мужчин” и “соблазнителю женщин” не раз приходилось и буквально, и в переносном смысле продавать крашеных воробьев, оставаясь при этом истинным мудрецом и учителем для избранных.

Между тем мальчик рос, учился, пел в кафедральном хоре, вслушивался в сказания и легенды, которые в изобилии знал его отец, работал в столярной мастерской отца и на железной дороге и наблюдал за интереснейшими проявлениями детей и взрослых, христиан и мусульман, русских и греков, калмыков и курдов, армян и езидов. Мир лежал перед ним как большая загадка, и загадка эта требовала разрешения, а конкретные обстоятельства не позволяли ему уходить в пустые умозрения и мечтания, требовали ясности намерений и ранней зрелости души. И душа отвечала на это требование «серьезным отношением к серьезным вещам» и пренебрежением – к вещам второстепенным.

Один из самых важных вопросов, возникающих в связи с Гурджиевым, и особенно в сравнении его с Успенским, является вопрос о его значительной душевной зрелости. В раннем Успенском мы видели стремительное и мощное интеллектуальное развитие и сравнительно медленный и мучительный душевный рост. Гурджиев же, будучи всего лишь на несколько лет старше Успенского, предстал в 1915 году перед ним и другими своими московскими и петербургскими последователями как зрелый и ответственный человек. Сам Гурджиев прекрасно осознавал это различие между собой и окружающими его людьми и объяснял его работой в себе особого одухотворяющего фактора. Фактор этот, по мнению Гурджиева, был сформирован в нем его отцом и его первым наставником еще в раннем детстве. Через много лет ученик Успенского и Гурджиева Джон Годелфин Беннетт, рассуждая об особом измерении времени, которое связано с “глубиной и качеством существования” и которое он определил как “способность быть”, напишет: “Качество зрелости практически невозможно выразить в словах. Мы узнаем его в греческой трагедии и в произведениях великих поэтов. Шекспир вкладывает слова о нем в уста Эдгара из “Короля Лира”: “Люди должны претерпеть движение сюда и обратно. Все, что они приобретают, – это зрелость[406]”.