Гурджиев и Успенский

Московская загородная квартира Гурджиева – яркая иллюстрация его метода подстраивания к меняющимся обстоятельствам, особенно интересная тем, что в данном случае мы видим явную ошибку и неверный расчет. Подмосковная квартира, тщательно продуманная и старательно обставленная в восточном вкусе, должна была, по первоначальной мысли Гурджиева, служить основной сценой его работы с людьми. Так, видимо, ему это представлялось издалека – из глубины Азии, – и потому по прибытии в Москву он сразу же приступил к созданию и оформлению этой сцены. Однако общение с московской средой убедило его очень скоро, что восточная экзотика – благовония, шелка, ковры и статуэтки – приманка несерьезная, и что намного сильней московских интеллектуалов и богему притягивают необычные идеи. Поэтому он постепенно подстраивается под ожидания и запросы новой среды, полагаясь не на шелка и благовония, а на интеллектуальную игру по правилам, принятым в новом месте. И здесь он также должен какое-то время перестраиваться, чтобы, наконец, создать безошибочный стиль, безупречно работающий с московскими и петербургскими кандидатами в его ученики и последователи. Вспомним, что на первой встрече с Успенским Гурджиев предлагает его вниманию литературный опус одного из своих московских учеников, в центре которого – встреча “искателя” (автора) с таинственным восточным учителем (Гурджиевым) в описанном выше подмосковном доме, и спрашивает у Успенского совета насчет возможности опубликования этого произведения в одном из московских периодических изданий. Успенский отмечает беспомощность этой работы и говорит о практической невозможности ее публикации, после чего Гурджиев больше уже не возвращается к этой теме.

Изучив интеллектуальный диапазон той среды, в которой он оказывался или которую для себя выбирал – заметим, что способность легко определять область и границы интересов своих современников свидетельствует о его несомненном интеллектуальном превосходстве над ними, – Гурджиев при первой же встрече с человеком умел задеть самый нерв его устремлений, страхов и забот, представая перед ним знатоком глубинных аспектов его же собственных интересов. Он говорил с музыкантами о “законе октавы”, с учеными – о “химии” (этим термином он обозначал особый вид алхимии), с художниками – об объективном искусстве, с докторами – о восточной медицине, с бизнесменами о бизнесе. С Успенским во время их первой встречи он заговорил на темы, интересовавшие в то время Успенского: о путешествиях и наркотиках, причем и в той, и в другой области он предстал перед ним человеком более опытным, чем его собеседник. При дальнейшем общении он захватывает внимание Успенского разговорами о “законе трех”, “законе октав” и о “луче творения” – главных элементах его космологии.

Другая разыгрываемая Гурджиевым линия поведения, как правило, контрастирующая с первой, вела к созданию резко неприятного впечатления, своеобразной сшибки реальности и ожиданий. Гурджиев никогда не упускал случая создать для человека ситуацию напряжения, испытания, проверки. Годы войн, революции, эмиграции, всеобщая потерянность и неразбериха предоставляли ему для этого множество возможностей. Ломка ожиданий, шок от встречи с иным, неожиданным, непривычным собой, по мнению Гурджиева, должны были вести к пробуждению в человеке совести и сознания – двух важнейших элементов подлинно человеческой природы.