Гурджиев и Успенский

Однако сообщение Гурджиева о новой фазе его деятельности и об “искусственной жизни”, которую он обещал своей совести вести отныне и которая началась с его переселения в Россию в 1911–1913 годах, означает не только и не столько использование двух упомянутых поведенческих моделей: работы на ожидание и создание напряжений и шоков. Не исключено, что эти две линии поведения практиковались им и прежде, во время его многолетних странствий по Востоку. Перестройка своей жизни и своего поведения, которые были предприняты Гурджиевым в этот период, касаются более тонкого аспекта его работы, а именно факторов инициативы и ответственности связанных с ним людей. Мы помним, что писал Гурджиев о наступлении у юношей и девушек ответственного возраста, когда они начинают сами отвечать за свои поступки, и о древней науке ‘мехкенесс’, означающей ‘снятие ответственности’, “из которой, по словам Гурджиева, современная цивилизация знает лишь незначительную часть под именем ‘гипнотизм’”. Мы знаем также, что в течение ряда лет, а может быть, и десятилетий (с начала 1890-х годов), Гурджиев широко практиковал гипноз для своих исследований механизма сна, в который погружен современный человек и освобождение от которого Гурджиев видел как свою первостепенную задачу. Как мы легко можем увидеть, ‘мехкенесс’ означал не только ‘снятие ответственности’ с себя, но и ‘взятие ответственности’ на себя – в данном случае самим Гурджиевым. Для профессионального гипнотизера-целителя, практикующего гипноз в течение двадцати лет, взятие на себя ответственности за людей, добровольно обратившихся к нему с просьбой об исцелении, становится его второй натурой и вырабатывает в нем черты, которые прочно укрепляются в его индивидуальности. Это, конечно же, такие черты, как доминирование над людьми и достижение своих целей путем прямого внушения без учета желаний или нежеланий “подгипнозных”.

Новая фаза деятельности и “искусственная жизнь”, которую он “обещал вести своей совести”, была необходима, чтобы освободить своих будущих учеников от “чувства порабощенности, раз и навсегда парализующего их способность к проявлению личной инициативы, в которой я (Гурджиев. – А.Р.) тогда особенно нуждался”. Это решение никогда не пользоваться гипнозом для достижения своих целей было связано, по словам Гурджиева, с некоей задачей, которая “в тот момент казалась основной целью всей моей (его. – А.Р.) жизни и силой, побуждающей мою (его. – А.Р.) деятельность”[427]. Комментируя это решение, Джон Беннетт связывает его с суфийским “путем вины”, или “путем собаки”, – традицией, перекликающейся с православным путем юродства, на котором человек в целях духовного совершенствования всеми силами навлекает на себя осуждение ближних. Однако эта оценка гурджиевской мотивации отказа от доминирования над людьми и от взятия на себя их ответственности представляется искусственной и излишней. В данном случае вполне удовлетворительно объяснение, предлагаемое самим Гурджиевым: в европейской и американской средах, где особенно акцентирована индивидуальная инициатива, сковывание такой инициативы грубым гипнотическим воздействием было бы губительно для любого начинания, а особенно такого, которое имел в виду Гурджиев.

Что же касается поставленного выше вопроса о разумных пределах доверия к откровенностям Гурджиева, раскрывающего “истинные мотивы” своего поведения или рассказывающего о своей жизни и своих “замечательных” современниках, – вопрос этот оказывается тесно связан с нашей способностью предложить более убедительную мотивацию вместо той, которую дает Гурджиев. Имеются два типичных подхода к этому вопросу: Луи Павела и Джеймса Вебба. Первый представляет Гурджиева “черным магом” и монстром, соблазнителем женщин и поработителем мужчин, использующим свои чары для удовлетворения своих низких наклонностей. Второй, стремясь, по всей видимости, к объективности, находит в Гурджиеве неправдоподобное соединение шпиона и гения, развратника и альтруиста, истинного циника и спиритуалиста, эгоиста и подвижника. Мы предлагаем читателю иную, очевидно, более продуктивную позицию – позицию доверия, при которой, допуская в Гурджиеве, как и во всяком человек, множество “теней” и “масок”, читатель сохраняет в себе открытость его многогранному дару и искренней мотивации.

Успенский отмечал отсутствие личного интереса во всем, что Гурджиев делал, совершенное бескорыстие, безразличие к удобствам и покою, способность не щадить себя в работе. Подкупало в нем отсутствие любого рода аффектации и желания произвести выгодное впечатление, предстать перед кем-то в ореоле святости или совершенства.