Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева

И в этот же час военный губернатор Мадрида капитан-генерал Франсиско Хавьер Негрете, перед тем как пойти спать, тоже пишет письмо Мюрату. Он сочиняет его при свете двух канделябров, сидя за столом в домашних туфлях и шлафроке, меж тем как в соседней комнате камердинер чистит щеткой мундир, в котором Негрете завтра с утра предстанет перед маршалом, чтобы приветствовать его и получить дальнейшие указания. В письме, которое позднее опубликует парижская «Монитёр», командующий испанскими войсками, расквартированными в столице, исчерпывающе высказал свою точку зрения на события минувшего дня:

Ваше Высочество, Вы, без сомнения, поймете, сколь горькие чувства испытывает испанский офицер при виде крови, обильно пролитой на улицах этого города представителями двух наций, самой судьбой предназначенных к единству и теснейшему союзничеству и не могущих иметь иных целей, помимо борьбы против общего врага. Ваше Высочество, соблаговолите принять изъявления моей искренней благодарности не только за лестные отзывы по поводу состояния вверенного мне гарнизона и за милости, коими я осыпан сверх меры, но и прежде всего за Ваше обещание смягчить суровые меры воздействия так скоро, как это будет позволено обстоятельствами, каковое обещание лишний раз подтверждает всю справедливость мнения, сложившегося в нашей стране о Вашем Высочестве в справедливое воздаяние Ваших заслуг и признание добродетелей, коими Вы одарены столь щедро. Я в полной мере осведомлен о благородных намерениях Вашего Высочества и предвижу несомненные выгоды, долженствующие воспоследовать для моей страны при исполнении их. Примите, Ваше Высочество, уверения… и т. д.

В подземной часовне церкви Сан-Мартин, где помимо могильщиков Пабло Ньето и Мариано Эрреро собрались лишь пятеро – Хоакин де Осма, братья Варгас и Сесар Гонсалесы, капитан полка валлонских гвардейцев Хавьер Кабанес и писарь Альмира, – идет бдение над телами капитанов Даоиса и Веларде. Их доставили под вечер к задним дверям, выходящим на улицу Бодегилья, спустили по лестницам, расположенным за главным алтарем: Даоиса в том самом мундире и сапогах, что были на нем в Монтелеоне, – с улицы Тернера, а Веларде, донага раздетого французами после боя, а потому завернутого в грубую палаточную парусину, четверо солдат принесли из артиллерийского парка. Чтобы придать усопшему пристойный вид, где-то раздобыли францисканскую сутану, и вот теперь оба капитана лежат рядом: один – в мундире, второй – в монашеском облачении. Голова Даоиса слегка запрокинута, голова Веларде повернута вправо – трупное окоченение наступило, когда он валялся на земле, – и кажется, будто он все еще ждет от своего командира последнего приказа. В изголовье безутешно рыдает Мануэль Альмира; вдоль сырых и темных стен, слабо озаряемых двумя восковыми свечами у гробов, стоят в молчании те немногие, кто отважился прийти сюда; все прочие, опасаясь мести победителей, либо где-то прячутся, либо покинули Мадрид.

– Известно ли что-нибудь о лейтенанте Руисе? – спрашивает Хоакин де Осма. – Он из полка волонтеров короны.

– В доме маркиза де Мехорада его пользовал французский хирург, – отвечает Хавьер Кабанес. – Сейчас отнесли на квартиру. Мне недавно рассказал об этом дон Хосе Ривас, профессор из Сан-Карлоса. Он мельком видел его…

– Плох?

– Очень плох.

– По крайней мере, пока он в таком состоянии, его не арестуют французы.

– Это еще неизвестно. И уж во всяком случае, рана его из разряда смертельных… Едва ли он выкарабкается.

Офицеры тревожно переглядываются. Прошел слух, будто Мюрат переменил свое решение и теперь намерен арестовать всех, кто сражался в артиллерийском парке, – и военных, и гражданских. Известие подтверждают капитаны Хуан Консуль и Хосе Кордоба, сию минуту спустившиеся в часовню. Оба явились без сабель и закутанные до самых глаз.