Гусар. Тень орла. Мыс Трафальгар. День гнева

Оттащив в сторону окоченевшие ледяные тела, санитары извлекают из-под них того, кто еще дышит. Это печатник Космэ Мартинес дель Корраль, пролежавший здесь восемь часов, пронзенный четырьмя пулями, обобранный дочиста французами, которые среди прочего завладели и теми облигациями на 7250 реалов, что были у него в кармане, голый, с ног до головы покрытый коростой запекшейся крови, своей и чужой. Его спешно выносят наверх, и хирургу Диего Родригесу дель Пино удается вернуть его к жизни, а спустя какое-то время – и добиться полного излечения. Весь остаток дней своих, проведенных в Мадриде, типографщик Космэ будет пользоваться едва ли не суеверным уважением соседей и знакомых как человек, который второго мая дрался с французами, был расстрелян и сумел вернуться с того света.

Мануэль Гарсия, рядовой полка волонтеров короны, со связанными за спиной руками идет по улице Флор под конвоем французов. Моросящий с черного неба мелкий дождик, зарядивший с полуночи, успел вымочить его мундир и непокрытую голову. После боев в Монтелеоне, где он обслуживал одно из орудий, Гарсия вместе с капитаном Гойкоэчеа и уцелевшими товарищами спрятался в казармах на Мехораде. А днем, когда разнесся слух, что расстреливать будут не только горожан, но и военных, замешанных в мятеже, ушел оттуда в компании с кадетом Пачеко, его отцом и еще двумя однополчанами. Думал отсидеться дома, где от страшной тревоги места себе не находила вдовая мать, но кто-то из соседей, заметивших, как он возвращается, полумертвый от усталости, весь как есть драный и рваный, донес. Пришли французы, к несказанному ужасу матери, высадили дверь и увели его. Даже не скажешь «не говоря худого слова», ибо прозвучало их предостаточно.

– Живей, живей! Allez vite! Шевелись!

Гарсию прикладами заталкивают в недостроенные казармы на Прадо-Нуэво – позднее они получат название «польских», – где во дворе в зыбком свете шипящих под дождем и разбрызгивающих искры факелов он различает множество связанных арестантов. Вымокшие, избитые, затравленные, они лежат на голой земле, под открытым небом, сидят, привалившись к стене. Время от времени французы выдергивают кого-нибудь, отводят в угол двора, записывают имя-фамилию, допрашивают, нещадно избивают. Беспрестанно звучат крики, от которых бросает в дрожь ожидающих своей очереди. Среди них в полутьме Гарсия с трудом узнает одного из тех, с кем вместе был в Монтелеоне. Это Хуан Суарес, чисперо из квартала Баркильо.

– Что же с нами сделают? – спрашивает солдат.

Суарес, который сидит на земле, прижавшись спиной к спине другого арестанта, пожимает плечами:

– Может, расстреляют, а может, и нет. Не поймешь – каждый свое твердит… Одни считают, что раз уж нас так много тут собралось, к стенке поставят каждого десятого. А другие – что, мол, всем нам конец пришел. Пойди разбери…

– И наше правительство допустит такое?

Чисперо глядит на Гарсию, как будто солдат сморозил несусветную глупость. В дрожащем свете сально лоснится его лицо – обросшее щетиной, грязное, мокрое от дождя: губы растрескались от жажды, разбиты зуботычинами.

– Оглянись по сторонам, братец. Кого ты видишь? Простых людей. Голодранцев вроде меня и тебя самого. Нет здесь ни одного офицера, ни одного богатого торгаша, ни маркиза. Что-то незаметно было сегодня, чтоб хоть кто-нибудь из чистой публики лупил французов на улицах. А кто нынче командовал в Монтелеоне? Двое капитанов, постарше чином никого не нашлось. Как спокон века повелось, за всех отдувалась беднота. Те, кому нечего терять и у кого нет ничего, кроме разве что отца с матерью, пары медяков на хлеб да стыда… И мы же сегодня расплатимся, как всегда платили. Это я тебе говорю. И знаю, что говорю. А у меня матери – шестьдесят четыре, жена и детишек трое…

– Я солдат, – возражает Гарсия. – Присягу принимал. И мои командиры вытащат меня отсюда. Это их святой долг и прямая обязанность.

Суарес, обернувшись к соседу, бандерильеро Габриэлю Лопесу, который прислушивается к их разговору, корчит ему насмешливую гримасу: послушай, мол, что он только несет. А потом смеется натужно и горько.

– Офицеры? Да они сидят сейчас в тепле, пережидают… А тебя бросили. Да и меня тоже. Да и всех нас…

– Но родина…

– Ох, да не смеши ты меня! О чем ты? Посмотри на себя, посмотри на меня! Посмотри на всех этих простаков, что вышли сегодня утром на улицы, вроде как мы с тобой. Вспомни, как корячились с утра в Монтелеоне, как жилы рвали, кровь проливали, мерли и гибли… И никто пальцем не пошевелил, чтоб помочь! Начхать на тебя этой родине!

– Зачем же тогда ты пошел драться?

Суарес в задумчивости чуть склоняет голову; капли дождя скатываются по щекам.

– Сказать по правде, сам не знаю, – отвечает он наконец. – Скорей всего, затем, чтоб лягушатники не думали, будто испанцы все как один готовы лизать им сапоги… Не люблю, когда плюют в лицо и утираться не велят.

Мануэль Гарсия, мотнув головой, показывает на французских часовых:

– Эти вон не только что плюют…

Суарес щерит зубы в волчьей ухмылке, свирепой и безнадежной.