Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Нет, не таким представлялось ей свидание, о возможности которого днем и ночью она лишь мечтала эти три недели. И все же нынешний сын — какой–то чужой, непонятный и даже жестокий — был для нее не менее дорогим и любимым, чем прежний — мягкий, ласковый и послушный.

Глава девятая.

«Дело полно, медленностей и упущений не усмотрено.»

Из постановления Петербургского военно–окружного суда 24 сентября 1909 года

(ЦГВИА, ф. 1351, оп. 12, д.221, л. 4.)

1

22 сентября 1909 года помощник командующего войсками гвардии и Петербургского Военного округа генерал от инфантерии Газенкампф, соглашаясь с заключением военной прокуратуры, приказал «предать мещанина Петра Анохина Петербургскому военно–окружному суду».

Назавтра помощник военного прокурора подполковник Матиас представил суду короткий обвинительный акт, список лиц, подлежащих вызову, и следственное дело, указав при этом, что вещественные доказательства, как–то: нож, ножны, тужурка и пальто, — находятся в Петрозаводском полицейском управлении. В качестве свидетелей названы жандармские унтер–офицеры Дмитрий Иванов и Алексей Ишанькин.

Днем позже под председательством генерал–лейтенанта Корейво состоялось распорядительное заседание суда, которое постановило: «делу дать ход и рассмотреть при закрытых дверях ввиду охранения правильного хода судебного заседания…» Для рассмотрения дела определен состав суда, председателем назначен генерал–майор Никифоров, членами суда: полковники Семеновского полка Левстрем и Пронин, полковник гвардейской конно–артиллерийской бригады Виноградский и полковник кавалергардского полка князь Долгоруков.

3 октября начальник Петрозаводской тюрьмы Кацеблин получил предписание военного судьи генерала Никифорова о немедленном переводе подсудимого Петра Анохина в Петербург в Дом предварительного заключения.

Несмотря на субботний день, у прокурора Петрозаводского окружного суда Орлова вечером состоялось совещание, на котором было постановлено не ждать формирования «большого этапа» и отправить Анохина и еще троих переводимых в Петербург заключенных с первым же пароходом, выделив для этого усиленную стражу.

Завтра из Петрозаводска в столицу отправлялся пароход «Петербург», не приспособленный для тюремных перевозок. «В целях безопасности и во избежание всякого рода случайностей» совещание решило на время перевозки заковать четверых заключенных в ножные кандалы.

2

Об этих поспешных приготовлениях ничего не знал сам Петр Анохин. Прошел месяц со дня окончания следствия и свидания с матерью. Сначала Петр ждал, что не сегодня–завтра его вызовут в суд. Он уже не сомневался, что суд будет военным, однако и не предполагал, что состоится он в Петербурге. Ведь Кузьмина судили здесь же, в родном городе!

Дни проходили, иступляюще похожие один на другой.

Дважды, с разрешения и с цензурой прокурора, ему дозволено было отправить короткие записочки матери. Дважды он получил и ответы, написанные на листках школьной тетради крупным ученическом почерком брата Мити. Оба письма заканчивались одними и теми же словами: «Петенька, сынок мой родненький, не губи ты себя понапрасну!» И эта мольба матери приводила его в отчаяние.

Ежедневно Петра выводили на прогулку. Помощник начальника тюрьмы — молодой и румяный чиновник, довольный и собой, и службой, — открывал дверь камеры и весело, упиваясь звуками своего голоса, объявлял:

— Полчаса променаду! Полчаса променаду!

Прогулки Петру разрешались в одиночку, но и они доставляли какую–то радость. Заложив руки за спину, он молча шагал вдоль глухой тюремной стены под пристальным взглядом надзирателя. Он не мог ничего видеть, кроме неба над головой, но ничто не мешало ему слушать. Вот вниз по Святонаволоцкой, взвизгивая немазаными колесами, тяжело проехала телега; вот снизу, от городских кузниц у Неглинки, знакомо донеслись редкие глухие удары молота и звонкое частое постукивание ручника по наковальне. Теперь все это стало для него таким родным, волнующим, что Петр старался осторожнее ступать по земле, чтоб не заглушать этих звуков.

Недолгая радость постепенно уступала место тоске по воле, а потом снова приходило отчаяние. Неужели действительно правы те, кто утверждает, что все напрасно и ничего нельзя изменить? Нет, он не раскаивается в ни о чем не жалеет, кроме того, что сделал он очень мало! Но разве не правы слова песни, которую с таким восторгом, как клятву, совсем недавно пел он вместе с друзьями:

Пусть нам погибнуть придется
В тюрьмах и шахтах сырых!
Дело всегда отзовется
На поколеньях живых…

Он готов на все, только бы знать, что не напрасно! Почему же молчит тюрьма, почему молчит воля? Может быть, он поступил безрассудно, не очень умело, но надо же было кому–то начинать!