Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Тюрьма молчала. Изредка Петр скорее угадывал, чем слышал, как где–то кто–то перестукивается, иногда из–за двери он различал озорные голоса и даже пение, но к нему никто не стучал и никто не делал попыток установить с ним связь. Даже в баню его водили одного, а парашу из камеры забирали по утрам два уголовника, смотревших на него с презрительным любопытством. Непонятная, кем–то подстроенная отчужденность особенно угнетала Петра, хотя он и пытался утешить себя тем, что в тюрьме политических заключенных, наверное, очень мало. Начальник тюрьмы Кацеблин, довольно часто заходивший в камеру, был единственным источником новостей. Он–то и сообщил Петру в конце сентября, что Лева Левин и Давид Рыбак вчера выпущены на волю, а Абрам Рыбак, сидевший в камере с другой стороны здания, будет, вероятно, отправлен в ссылку.

В воскресенье 4 октября Петра после завтрака повели в каптерку, выдали белье, брюки, бушлат и велели переодеваться. В соседней камере его поджидал кузнец, который молча принялся за свое дело. Он примерил к ногам Петра несколько колец, выбрал подходящие и ловко заклепал их. Так Анохин впервые оказался в кандалах, которые вначале не произвели на него впечатления ни их десятифунтовой тяжестью, ни их наличием. Даже наоборот — возвращаясь в свою камеру, он легко позвякивал цепями, стараясь не менять походки. Что такое кандалы, он ощутил через час или два, когда полегоньку, а потом все сильнее и сильнее начали ныть ноги — сперва от ощущения закованности, затем от тяжести оков и натертости голеней.

После обеда две пары кандальников стояли у тюремных ворот. Четыре стражника с примкнутыми штыками и пожилой усатый унтер заняли свои места, ожидая команды на выход. Позади на повозке лежали заплечные мешки охраны и скромные пожитки этапируемых.

Петр оказался в первой паре, рядом с высоким бородатым заключенным в очках и в суконном армяке. Судя по всему, этапы для соседа не были в диковинку. За десять — пятнадцать минут, пока шли последние приготовления, он успел познакомиться со всеми товарищами и особенно заинтересовался Петром. Узнав, что Анохин еще и не осужден, он до крайности удивился и громко обратился к начальнику тюрьмы:

— Господин начальник! Прошу вашего внимания!

— Что такое? — Кацеблин подошел поближе.

— Разве законы империи теперь уже позволяют заковывать в кандалы людей, судом к этому не приговоренных?

— Кого вы имеете в виду? Вы закованы по закону!

— Я имею в виду этого юношу! — очкастый указал на Петра. — Он даже неосужденный, он только подследственный… К тому же политический! Вы не имеете права!

— Он закован по предписанию господина прокурора и это не ваше дело, господин Благосветов, он же Разумовский, он же Григорович. Вам, как беглому каторжнику, вовсе не пристало рассуждать о законности!

— При первой же возможности о ваших действиях я доведу до сведения начальства и общественного мнения.

— Надеюсь, такая возможность вам теперь не скоро представится! — улыбнулся Кацеблин и скомандовал: — Трогай!

Ворота тюрьмы распахнулись, конвой взял ружья наизготовку, и партия медленно двинулась к пристани.

Петр вырос на окраине города и с детства привык к частым крикам мальчишек:

— Колодников ведут! Колодников ведут!

Враз прекращались ребячьи игры, и все наперегонки неслись к мостику через Неглинку, за которым начинался Петербургский тракт. Зрелище всегда было одно и то же: серая масса удивительно похожих друг на друга людей, едва передвигая ноги, спускалась на мост, переходила его и тяжело, из последних сил, тянулась мимо городских кузниц к тюрьме, где на углу Святонаволоцкой и Большой Закаменской их поджидали сердобольные старухи с ломтями хлеба.

В первый раз Петр испугался. Ему, наверное, не было тогда и пяти лет, а кандалы на мосту гремели особенно грозно, и заросшие лица колодников казались нечеловечески страшными, и их выпученные глаза медленно и жадно, одного за другим, оглядывали притихших мальчишек.

Потом этапы перестали и для Петра быть в диковинку. Их стали приводить все чаще и чаще, и не только со стороны Петербургского тракта, но и от пристани. Вместе с колодниками все больше стало прибывать арестантов без кандалов, которых называли «ссыльными», и мальчишки уже кричали по–другому:

— Ссыльных ведут! Ссыльных ведут!

Встречать ссыльных теперь выходили не только старухи и ребятишки с городских окраин. На тюремной площади стали собираться и шумные гимназисты, и любопытствующие торговцы, и рабочие с Александровского завода, и даже сочувствующая революционерам интеллигенция. Стража едва успевала следить за порядком и торопилась поскорей загнать этап за тюремные ворота.

Так было еще совсем недавно. По крайней мере — год или два назад.

Как–то оно будет сегодня?..

…Миновав круглую Петровскую площадь, этап вышел на самую оживленную улицу города — Мариинку. Идти по булыжной мостовой стало труднее: тяжелые на деревянной подошве тюремные башмаки скользили, и цепи у Петра то и дело позвякивали о камни.

— Не торопись! Ремень ровней держи, ноги пошире расставляй! — советовал ему Благосветов, шагавший почти бесшумно.