Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Когда протокол был подписан, Чесноков поинтересовался, знает ли Анохин, что его дело передается военной подсудности?

— Да, знаю, — ответил тот. — Мне говорили об этом на допросе в жандармском управлении.

— Разве жандармское дознание не закончено?

— Не знаю. Но больше недели меня никуда не вызывали…

Чесноков подумал и решился:

— Теперь, когда следствие завершено, в моей компетенции до завтрашнего дня разрешить вам свидание… С кем вы желали бы?

— С матерью, с братом и сестрой, с дядей Михаилом.

— Только одно! С кем?

— С матерью.

Через Кацеблина Чесноков тут же отправил посыльного к матери Анохина с предложением немедленно явиться в тюрьму для свидания с сыном.

Екатерину Егоровну и звать было не надо. Чуть ли не каждый день она часами простаивала у тюремных ворот в надежде узнать что–либо о своем Петеньке. Не успел Чесноков закончить письменные формальности, связанные со свиданием, как ему доложили, что мать обвиняемого уже находится в тюремной канцелярии. В ту же самую минуту его пригласили к телефону.

Звонил Самойленко–Манджаро.

— Господин следователь! Мне стало известно, что вы разрешили обвиняемому Анохину свидание с матерью?

— Да, господин подполковник, — ответил Чесноков, несколько удивленный такой осведомленностью.

— Вы получили на это санкцию прокурора?

— Ваше высокоблагородие, — подчеркнуто почтительно обратился к нему Чесноков. — Обвиняемый Анохин пока числится содержанием за мной. Завтра я передаю завершенное производством дело на усмотрение господина прокурора, и обвиняемый будет перечислен содержанием за ним.

— Благодарю за разъяснение. Надеюсь, мне вы разрешите присутствовать на этом свидании?

— Милости прошу, если это представляет для вас интерес.

2

Свидание состоялось в той же камере, где проходил последний допрос. Теперь, после звонка из жандармского управления, Чесноков должен был предпринять ряд мер для соблюдения формальностей. Матери и сыну порознь объяснили, что они обязаны все десять минут сидеть на указанных им местах, не приближаться друг к другу и даже не вставать, говорить громко и отчетливо — в противном случае свидание будет немедленно прервано.

У противоположных стен длинной и узкой камеры были поставлены две табуретки. Одну из них Чесноков предложил занять матери. И сообщил ей, что согласно ее прошению сегодня состоялось медицинское освидетельствование сына, что ее сын признан вполне нормальным и здоровым.

Екатерина Егоровна от волнения и радости плохо понимала происходящее, кивала в ответ на каждое слово и безотрывно смотрела на дверь, из–за которой должен был появиться ее Петенька.

Когда с небольшим опозданием в камеру вошел Самойленко–Манджаро, Чесноков распорядился ввести обвиняемого.

— Подождите, — остановил его подполковник.

Сегодня Самойленко–Манджаро был необычно суров и даже мрачен. В ответ на приветственные поклоны, он едва кивнул Чеснокову и Кацеблину, прошел к столу, сел и хмуро оглядел по очереди присутствующих.

— Госпожа Анохина, вы любите своего сына? — спросил Самойленко–Манджаро, словно бы с трудом решившись на это. — Вы хотите ему добра?

Екатерина Егоровна, не находя слов, растерянно молчала. На ее глазах уже наворачивались слезы.

Подполковник и не нуждался в ответе. Все, что он делал сегодня, делалось им уже без всякой надежды на успех, скорее машинально, по давней привычке использовать малейшую возможность.

— У нас, госпожа Анохина, остался последний шанс. Если ваш сын не сделает честного признания, не откроет своих сообщников, то завтра же его дело будет передано в военный суд. Если вы любите своего сына и хотите ему добра, уговорите его не упорствовать. Напоминаю, что речь идет о его жизни. Вы поняли меня, госпожа Анохина?

Слезы уже катились по щекам Екатерины Егоровны. Вытирая их концом платка, она всхлипывала и согласно кивала.

— Введите арестованного! — приказал Самойленко–Манджаро. — Вы, Петр Ильич, можете быть свободным.

Кацеблин почтительно поклонился и исчез.

Несколько минут прошли в тягостном молчании, и подполковник, постепенно ожесточаясь на эту явно бесполезную затею, с непонятным и несвойственным ему внутренним сарказмом думал о том, что, если во всем этом и есть какой–либо шанс, то, конечно, не у Анохина, не у этой плачущей женщины, тем более не у Чеснокова или Кацеблина, а именно у него самого. Как это глупо и даже оскорбительно, когда достоинство и безупречность зависят от такой мелочи. Скрытый поединок с Криштановским он проиграл, это теперь уже ясно, и проиграл из–за какого–то пустяка, из–за несговорчивости мальчишки, которому уже ничто не поможет и завтра же он канет в небытие со своим дурацким покушением и глупым запирательством. Да, обидно и оскорбительно.

Подполковник еще утром решил, что продолжать службу под началом Криштановского он не должен; надо писать прошение о переводе в другую губернию. Чего доброго, этот «православный лях» еще воспротивится, он опять оказался наверху; а такие любят держать на привязи, тонко и унижающе мстить за былую строптивость.