— Как ты думаешь, почему департамент полиции решил передать твое дело в военный суд? — спросил он и сразу сам объяснил: — Только потому, что сейчас оно лишено всякой политической окраски. Да–да, обычное вооруженное нападение на воинского чина. Причины которого далеко неубедительны, хотя ты и пытаешься придать им политический характер. Не подумай, что я хочу тем самым умалить твою вину. Нет, за свой поступок ты понесешь суровое наказание. Но я хочу объяснить тебе истинное положение, в котором ты очутился, и те причины, по которым мы не можем рассматривать твое дело как чисто политическое. Повторяю, только поэтому дело передается военному суду, который несомненно строже гражданского расценит твой проступок. И плюс ко всему — рассматривать дело он будет при закрытых дверях и без всякой публикации в печати…
— Теперь давай обсудим второй вариант, — продолжал Самойленко–Манджаро после небольшой паузы. — Ты перестаешь запираться. Ты прямо и откровенно рассказываешь обо всем — о своей политической цели, о товарищах, об организации… Ты уже не жалкий одиночка–террорист, ты действительно человек социалистических убеждений. Конечно, не стану скрывать! Кое–кого из твоих друзей мы привлечем к ответственности. Но что им может угрожать? Если, как ты говоришь, они не причастны к покушению, то они легко докажут это. В таком случае — ссылка на два года в Архангельскую или Вологодскую губернию. Это максимальный проигрыш для вашей организации. А выигрыш? Во–первых, все дело будет гласно рассматриваться в гражданском суде, где могут быть и речи, и защита, и публика. Вероятно, на выездной сессии Петербургской судебной палаты в Петрозаводске. Во–вторых, и твой поступок из сферы отвратительной для широкой публики уголовщины превращается в политическую акцию, к которой, не скрою, у людей еще много сочувствия. В–третьих, приговор для тебя будет значительно милостивее. Дело может окончиться сущими для тебя пустяками… Сейчас еще не поздно все исправить! У тебя есть выбор. Подумай и выбирай!
— Мне нечего выбирать. Я действовал один.
— Этого я не отрицаю: действовал ты один. А твои друзья? Неужели у вас не было об этом разговора, хоть когда–нибудь?
— Друзья никакого отношения к моему делу не имеют.
— Это твой последний ответ?
— Ну, что ж! Пеняй дальше на себя! И никогда никому не говори, что тебе хотели плохого. Сам выбрал!
— Я не собираюсь жаловаться, — горько усмехнулся Анохин.
— Подпиши протокол! Вот здесь!
Это было явное поражение. И Самойленко–Манджаро чувствовал, себя так же отвратительно, как если бы его вдруг обманули в самых искренних и дружеских чувствах.
Через неделю, на запрос Департамента полиции о результатах дознания, Самойленко–Манджаро представил на подпись полковнику Криштановскому следующий ответ:
«В Департамент полиции
Как следствием, производимым судебным следователем о покушавшемся здесь 11 сего августа на жизнь унтер–офицера Иванова мещанине Петре Федорове Анохине, так и перепиской в порядке охраны, возбужденной тогда же, решительно никаких данных для предъявления ему, Анохину, обвинения по 102 ст. Уг. Ул. не добыто.
Представление же о передаче дела об Анохине Военному Суду Управляющим губернией сделано, ввиду состоявшегося соглашения с прокурором местного окружного суда, в порядке ст. 31 Положения об охране.
Вообще, дело Анохина совершенно аналогично с делом Александра Кузьмина, казненного здесь в минувшем году, за покушение на жизнь сенатора Крашенинникова, но Кузьмин логичнее мотивировал, объяснив, что имел в виду убить высшего представителя здесь судебной власти.
Передача Военному суду дела Кузьмина состоялась в указанном порядке.
— Теперь я вижу, Константин Никанорович, — горько пошутил Криштановский, надписав письмо, — что вы очень привязались ко мне.
— Не понимаю?.. Чем вызвано?..
— Тем, что вы дали мне на подпись эту бумагу… Да–а, какую великолепную возможность вы так и не сумели использовать!
Глава восьмая