Гусаров Д. Я. Избранные сочинения. (Цена человеку. Вызов. Вся полнота ответственности)

Безупречная карьера и сопливый мальчишка! И от него все еще продолжало многое зависеть.. Если бы сегодня удалось добыть сведения о преступном сообществе, то Самойленко–Манджаро вновь обрел бы былую независимость и шанс на продвижение. Хотя бы с помощью этого противного ему Криштановского…

В коридоре послышались приближающиеся шаги, на секунду они замерли, потом дверь распахнулась.

Петр ненадолго задержался у порога, затем быстро прошел к своему месту и, прежде чем сесть, вдруг слегка поклонился матери. Этот неожиданный поклон удивил всех — и плачущую мать, и сидевшего за столом Самойленко–Манджаро, и стоявшего у окна следователя. Екатерина Егоровна, не вставая с табурета, трижды поклонилась в ответ и в каком–то и горестном, и счастливом изумлении уставилась на сына.

Петр улыбнулся ей и одобряюще покивал головой. Она тоже улыбнулась, словно забыв, где они находятся и что ждет ее сына.

— Спасибо тебе, мама! Я так рад! Как вы там живете? Дуняшка как, Митя?

— Слава богу, сынок… Ты–то как, Петенька?

— Хорошо, мать, — снова улыбнулся он.

— Сыт ли ты, Петенька? Ты уж прости, сынок, передачи нынче я никакой не успела сготовить. Дают ли тебе мои передачи?

— Дают. Только ты, мама, передач не носи. Кормят меня здесь, хватает… Как дяди поживают?

— Слава богу, сынок… Все живы–здоровы. Кланяться тебе велели. Дядя Михаил сено готовит, коровой обзавестись хочет. А братан твой двоюродный Миша — на службу поступил. В контрольную палату приняли. А потом говорят, и в чиновники выйдет… Ровесник ведь он твой Петенька! — не удержавшись, с сожалением сказала она в расплакалась.

— Прости меня, мать! — тихо произнес Петр, уловив в ее словах невольный упрек. — Виноват я перед тобой, сам знаю… Только не попрекай меня, ладно? За Мишку я рад я люблю его… У него своя дорога, у меня своя… Может быть, тебе и больно слышать это, но пойми меня, мама, я ни о чем не жалею!

— Что ты говоришь, Петенька! Разве можно так–то! Что о тебе господа офицеры подумать могут?! Ты ведь не такой, Петенька, совеем не такой!

В растерянности она не знала даже, к кому обращаться — то ли к сыну, который, наверное, не ведает, что говорит, то ли к молча слушавшим их господам.

Екатерина Егоровна с болью и обидой стала убеждать сына, что вся семья и родственники решили нанять адвоката, что присяжный поверенный господин Леви сказал ей, что лучшая защита в этом деле — это полное признание и раскаяние, что сын ее еще очень молод и суд учтет это и снисходительно отнесется к его ошибке, тем более что никто не пострадал.

— Прошу в разговоре придерживаться семейных дел! — счел долгом напомнить Чесноков, посмотрев на часы.

Самойленко–Манджаро обернулся к нему, что–то недовольно прошептал и объявил:

— Время еще есть. Можете продолжать.

— Петенька! — сказала мать. — Мы решили подать прошение.

— Какое еще прошение? — нахмурился сын.

— О твоем помиловании. Господин Леви сказал, что лучше подать на высочайшее имя. Он обещал написать его.

Петр даже встал, но, вспомнив предупреждение, снова опустился на табурет. Немного успокоившись, он произнес, стараясь говорить как можно мягче и убедительнее:

— Мама! Прошу тебя не делать этого. Я знал, на что шел, и не буду ни у кого просить милости. Не нужны мне и такие адвокаты, как господин Леви.

— Петенька, но ведь тебя закуют в кандалы и отправят на каторгу! Неужель ты хочешь погубить себя?

— Госпожа Анохина, — вмешался Самойленко–Манджаро. — В присутствии вашего столь несговорчивого сына я хочу напомнить вам следующее: если ваш сын будет продолжать упорствовать и скрывать фамилии своих сообщников, с которыми должен разделить ответственность, то его дело будет передано в военный суд и каторга может оказаться самой мягкой мерой наказания.

— Петенька, ты слышишь?! Прошу тебя — не губи ты свою молодую голову, покайся ты. Ой, батюшки мои! И откуда все это взялось в тебе?! Неужели тебе не жалко всех нас?

— Мама, ты не слушай его! Он хочет, чтоб я оговорил своих друзей! А они ведь не виноваты, мама! Он и их хочет отправить на каторгу.

— Свидание окончено! — резко поднялся Самойленко–Манджаро. Если бы не мать и не чистоплюй Чесноков, сегодня он с удовольствием раза два–три съездил бы по морде этому нахалу. Нет, даже не ради показаний, а просто так, чтоб сбить эту мерзкую спесь. — Стража! Увести его!

Два надзирателя уже стояли у настежь распахнутой двери, а в полутьме коридора виднелась почтительно вытянувшаяся фигура начальника тюрьмы.

— Мама, прости меня и не обижайся, — от порога крикнул Петр. — Так надо, мама! Кланяйся нашим!

Захлопнувшаяся дверь приглушила последние слова, они донеслись откуда–то издалека, и ей показалось, что вот сейчас, сию минуту, сын хотел сказать самое важное и нужное. Она с мольбой посмотрела на жандармского начальника, который уже надевал фуражку.

— Вы можете идти, госпожа Анохина.

Медленной заплетающейся походкой она добралась до двери, обернулась:

— Ваше высокородие! Пожалейте его! Он еще такой молодой!

— Да, да. Ступайте! Вам не на кого пенять.