Гувернантка (СИ)

Я перечитала три раза и подняла взгляд на Мари, которая смотрела на меня из-под бровей, но с затаенным вниманием. И снова опустила глаза на строчки. Признаться, я далеко не специалист в поэзии, тем более в русскоязычной: более всего мне по душе французы Беранже, Верлен, Рембо, а величайшим поэтом я считаю Гёте. Русских – Пушкина, Баратынского, Тютчева – я пытаюсь читать как раз сейчас, когда в полной мере овладела языком… хотя и сейчас не уверена, что понимаю их достаточно. Но сама я стихов никогда не сочиняла и вовсе не могу сказать, что хоть сколько-нибудь разбираюсь в хорошей и плохой поэзии.

Но это хокку мне понравилось.

Хотя сразу же пришла спасительная мысль, что моя ушлая воспитанница просто списала это хокку у кого-то из знаменитых японцев – у того же Басё, например. Ну да, так и есть! Это даже не стиль Мари – стихотворение было слишком нежным и трогательным, чтобы я могла поверить в ее авторство. Она прекрасно знает, что я в японских поэтах не разбираюсь, а у нее даже сейчас на столе лежит томик с иероглифами на обложке.

Но спорить и доказывать это, у меня не было никакого желания, потому я, скрепя сердце, выдавила:

– Хорошо, Мари, «bien ^[31]».

– А почему не «excellemment»? – вконец обнаглела девчонка.

Я тяжело вздохнула и снова взглянула на хокку, в надежде, что хотя бы «заснеженный» написано с одной «н». Но мне не повезло.

– Вы сами знаете почему, Мари. Потому что это плагиат, – и я посмотрела ей прямо в глаза, желая устыдить.

А Мари неожиданно рассмеялась:

– Знаете, m-lle Тальянова, это для меня гораздо большая похвала, чем ваше «excellemment»!

День начался отвратительно, что и говорить…

Глава XVII

В половине шестого я бродила по аллеям Ботанического сада, что за Сухаревской башней – его еще называют Аптекарский огород. По правде сказать, сейчас, в конце марте, здесь не было особенно на что смотреть: снег из сада не вывозили, так что сугробы кое-где были по колено, лед на пруду с утками еще не вполне сошел, и оранжереи именно сегодня оказались закрытыми. Одно радует – посетителей разных сословий здесь и правда было достаточно, чтобы не привлекать внимания.

Через стекло оранжереи я пыталась какое-то время рассмотреть экзотические растения, потом прошлась вокруг лиственницы, которая по легенде была посажена самим Петром Первым – пережила пожары 1812 года и недавний удар молнии – и подивилась, до чего же живучее растение…

Белки были очаровательны. Держась когтями на задних лапах за ствол сосны, одна из них выбирала с моей ладони самые крупные орехи и юрко удалялась к себе. Но через мгновение уже возвращалась – причем, раз за разом становилась смелее, и, в конце концов, залезла ко мне на руку уже вся, деловито чистя орех и тут же его съедая, с равнодушием поглядывая на меня черными опаловыми глазами.

Подозреваю, что, если бы я постояла еще немного, она начала бы беззастенчиво рыться во всем кульке с орехами, а то и утащила бы его целиком. Но от ограбления меня спас появившийся Кошкин.

Я увидела его сразу – специально выбрала такое место, чтобы ворота и главная аллея сада хорошо просматривались. И порадовалась, что, хоть Степан Егорович и не самый блестящий шпион, но он явно не относится к тем полицейским, в которых можно угадать их профессию за версту – что-что, а оставаться незаметным в толпе он умел. Без сомнения Кошкин тоже увидел меня сразу – я была в шляпке с легкой вуалью, но держала в руках собранный синий зонт, что должно было служить ему знаком. Однако, сохраняя la conspiration ^[32], он не подошел сразу, а покормил белок сперва у одной сосны, потом у другой. Я, тем временем, отделилась от общей толпы и прошла вглубь сада – к набережной пруда, где на оттаявшем клочке воды плавали утки и даже два красавца белых лебедя.

Рядом со мной почти никого не было: лишь слева в десяти шагах бедно одетый дедушка крошил уткам хлеб и улыбался чему-то своему, да справа, шагах в тридцати, гимназист с молоденькой смущенной девицей неслышно переговаривались. Прошло минуты две, прежде чем Кошкин приблизился, встал в шаге от меня и, облокотившись на перила набережной, стал наблюдать за птицами.

– Вы забрали сюртуки у наших подозреваемых? – спросила я, отрывая от булки ломти и кроша их в воду. К Кошкину я даже головы не повернула.

Если честно, то я очень волновалась в тот момент: это не встреча с Марго в закрытом от посторонних глаз помещении. Мне казалось, что на нас оглядываются все, и что дедушка слева вполне может оказаться загримированным британским агентом. Или гимназист справа. Или даже смущенная девица. Больших усилий мне стоило не выдавать этого волнения.

– Забрал… – без воодушевления отозвался Кошкин, тоже не глядя на меня. – Только, боюсь, ничего не получится: двое подозреваемых, Курбатов и Стенин, сами признались, что после бала отдавали сюртуки в чистку. Если на них и был порох, то теперь едва ли найдем.

– И Стенин отдал в чистку?… – изумилась я и даже повернула голову.