Гувернантка

— Товарищи, товарищи! — все пытался унять Кузьма Егорович вой, но, кажется, только подливал в огонь масла. — Мне что, спецназ вызвать? Сами же провоцируете.

— Ага! Мы и виноватые!

— Всех не перевешаешь! — отвечали ему.

— Открывай фургон, Кузьма! Показывай трубы!

Толпа волновалась уже сильнее критического: вот-вот, чувствовалось, начнет ломать и крушить. Мент в будке вытащил пистолет, снял с предохранителя.

— А! — сказал вдруг Кузьма Егорович и жестом, каким бросают настойку в кабаке последний рубль или — по национальным преданиям — бросали купцы под ноги цыганке последние десять тысяч, швырнул шубейку. — Ну-ка, Равиль, быстренько! Отворяй фургон…

Равиль спрятал ятаган в ножны и пошел к машине. Вновь притихшая толпа уважительно давала дорогу. Никита наблюдал серьезно, приподняв Веронику; та втихую перезаряжала аппарат.

Равиль сорвал пломбу. Ключиком, висевшим на шее, отпер замок. Кузьма Егорович и сам уже был тут как тут, помогал, отодвигал тяжелые металлические шпингалеты. Народ смотрел за всем этим с некоторой боязливой оторопью.

Мент спрятал пистолет в кобуру. На порожек-крыльцо подтянулась Жюли. Кузьма Егорович, едва двери фургона распахнулись, ловким пируэтом взлетел внутрь и тут же появился со свиным окороком в руке:

— Ну! налетай, ребята! угощаю! — и протянул копченую ногу в толпу, которая испуганно отступила, образовав перед фургоном пустой полукруг.

Вилась, посвистывала метель.

— Ну, кто смелый?!

Смелых не оказалось.

Кузьма Егорович размахнулся окороком как спортивным снарядом и метнул его прямо в толпу:

— Кушайте на здоровье!

— Виртуоз! — шепнула Никите восхищенная Вероника.

Кузьма Егорович то скрывался в недрах, то появлялся в проеме и швырял в толпу связки колбас и гирлянды сосисок, огромные рыбины и баночки с икрою, бутылки коньяку и шампанского… Народ постепенно приходил в себя, подтягивался к фургону. Вот кто-то понахальнее залез к Кузьме Егоровичу — помогать, вот еще один… Кузьма Егорович оценил, что дело пойдет и без него, выпрыгнул наружу.

Толпа сильно поредела. Плакатиков видно не было. Одна тень, другая, третья — сквозь снежную пелену — мелькали с ношами под мышками.

Кузьма Егорович взошел на крыльцо.

— А ну, ребята! — сказал. — У кого есть время — заходи! Отметим Христовое Рождество, — и обнял Жюли эдаким чисто российским манером (вспыхнул вероникин блиц). — Принимай гостей, хозяюшка!

Но желающих не нашлось. Или, может, просто со временем у них у всех было туго: последние пикетчики, нагрузившись, чем осталось, покидали поле боя, оставляя по себе истоптанный снег, пустой фургон да валяющиеся на земле гневные плакаты, заметаемые метелью…

Милиционер, достававший давеча пистолет, обратился к Равилю, который провожал взглядом остаточные молекулы разгневанного народа:

— Товарищ майор, можно уйти пораньше? Мне позвонили: в двадцать часов, ровно, жена сына родила. Тоже в милицию парень пойдет…

Нестарая женщина (хоть и в штатском, а явно военная) и аналогичный молодой человек мыли на кухне посуду. Двое других парней, доубирающие разоренный пиром стол, попутно успевали перехватить то рюмочку, то кусочек провизии.

Кузьма Егорович в пижаме шел полутемным коридором. Перед поворотом воровато огляделся и шагнул к двери, из-под которой выбивалась полоска света, чуть приоткрыл: Жюли лежала в постели, по складам разбирая передовицу «Правды».

Кузьма Егорович скользнул в комнату и накинул изнутри крючок. Жюли оценила.

— Кузьма, — сказала по-русски, коверкая слова. — Вы же поставили условием воспитывать девочку.

Кузьма Егорович как бы не слышал, а громко дышал и шел на Жюли страстно, сосредоточенно.

— В вашем положении опасно заводить сомнительные связи, — защебетала Жюли по-французски, но интонация явно расходилась с буквальным смыслом произносимого.

Кузьма Егорович столь же страстно и решительно, как шел, взял из рук гувернантки «Правду» и бросил на пол, потом выключил свет, примостился.

— Но право же, — лопотала Жюли по-французски и нежно. — Я так давно этого не пробовала! должно быть, разучилась, — а сама Кузьму Егоровича ласкала.

Метель билась за окном, яркая в пламени ртутного дворового фонаря. Кузьма Егорович напрягался изо всех сил, но по лицу было видно, что ничего не получается. Скупая мужская слеза выкатилась из левого глаза Кузьмы Егоровича и замерла, подрагивая, на щеке.

Для Жюли все это в каком-то смысле было испытанием профессиональной чести, но через минуту и она поняла, что дело швах: ласки из эротических стали постепенно жалостливыми, сочувствующими, и из глаза тоже выкатилась слеза.

— Уйдут, — тихо прокомментировал Кузьма Егорович неудачу. — Теперь отчетливо вижу: уйдут…

На закрытом теннисном корте сияло искусственное солнышко над искусственной травкою. Кузьма Егорович, хоть и выглядел, мягко скажем, странно в спортивном одеянии, играл удовлетворительно.

Партнер, знакомый нам Седовласый, паснул мяч с репликой:

— Значит, трудно, говоришь, сегодня в России настоящему коммунисту?

— В каком это смысле? — опустил Кузьма Егорович ракетку.