Гувернантка

Вслед за Машенькою вплыла Жюли, ловя восхищенные взгляды. По обеим сторонам стола сидели Равиль и Кузьма Егорович: последний в ослепительно белом смокинге, первый — одетый оперным татарином: шаровары, поясной платок, широкий музейный ятаган. Еще один прибор был пока не задействован.

— По случаю маскарада, — торжественно произнесла Жюли, — говорим только по-французски! — и уселась за стол.

— Чего-чего? — спросил Седовласый у молодого своего ассистента.

— Собираются говорить только по-французски, — перевел ассистент.

— Это кто? — зашелся мрачным смехом Седовласый. — Кузьма?!

— А почему нету папы? — спросила по-французски Машенька.

— Как это нету? — раздалось от дверей, и появившийся в комнате Никита сделал что-то вроде циркового антрэ.

— Только по-французски! — шутливо поправила Жюли, оборачиваясь, и остолбенела: рядом с Никитою стояла Вероника.

— Ну! — взглянула Вероника на Никиту.

— Знакомься, папа, — решился тот. — Моя невеста.

— Добрый вечер, господин Кропачев, — пропела Вероника, делая несколько пародийный книксен. — Привет, мама.

Жюли стояла как каменная. Кузьма Егорович стрельнул глазами на нее, потом на будущую невестку и поправил бабочку, с непривычки давящую на горло.

— Вы, кажется, не вполне точно информированы относительно наших… отношений… Это — гувернантка моей внучки. Так что называть ее мамой… — объяснил, смущенно краснея.

— Но вас-то, господин Кропачев, я могу называть папою? — дерзко улыбнулась Вероника.

— А я даже очень рада! — сказала Машенька чересчур громко и твердо, с эдаким вызовом, и потащила Веронику за стол. — Тебя как звать?

— Вероника, — ответила Вероника.

Возникла неловкая пауза, разбавленная восьмикратным боем часов.

— Мент родился, — прокомментировал Никита тишину, но она вдруг снова нарушилась: на сей раз посторонним шумом с улицы.

Кузьма Егорович привстал, приник к окну.

— Народ обретает права, — пояснил Никита назидательно.

Зазуммерила внутренняя связь. Равиль вскочил, послушал:

— Фургон с продуктами не пропускают. Пикетчики сраные!

— Только по-французски! — произнесла встревоженная Жюли, как бы заклиная праздничную атмосферу вернуться.

— Постой! — остановил Кузьма Егорович Равиля. — Сам выйду. — И посетовал: — Вот народ! Только заграницей и уважают!

— А зачем нам еще продукты? — спросила на ломаном русском Жюли вдогонку мужчинам.

— Про запас, — пояснил Никита. — На случай осады.

Заворотами, возле вахты, в сумятице метели, волновался не пикет, а целый небольшой митинг. Лозунги типа: КРОПАЧЕВ, УЙДИ ПО-ХОРОШЕМУ!, ДАЕШЬ СОЦИАЛЬНУЮ СПРАВЕДЛИВОСТЬ!, КПСС — РЯД ГЛУХИХ СОГЛАСНЫХ! и аналогичные, которых много можно набрать из архивов рубежа девяностых, колыхались над толпою, облепившей большой грузовик-фургон с красными надписями АВАРИЙНАЯ на бортах. Народ волновался, барабанил кулаками и древками плакатов по стенам фургона.

— Разойдись! — безуспешно пыталась охрана расчистить дорогу грузовику. — Пропустите аварийную!

— Знаем мы ваши аварийные! — кричали из пикета. — Кто ж это КРАСНАЯ ИКРА напишет?!

— Отдай продукт, Кузьма! Дети голодают!

— Добром отдай!

Кузьма Егорович в шутовском своем белом смокинге, в короткой внакидку дошке явился на пороге-ступенечке вахты.

— Товарищи! — прокричал. — Товарищи!

Толпа как-то вдруг перестала шевелиться, притихла.

— Заткнись! — шипел один на соседа.

— Гляди, гляди, Сам вышел, — комментировал другой с уважением.

— Тамбовский волк… — только отдельные возгласы из прежних пыжились вырваться на свободу, но, неуместные в напряженной тишине, гасли, недоговоренные, недокрикнутые.

— Товарищи! — сказал Кузьма Егорович спокойнее, почувствовав, что его слушают. — В резиденции прогнили трубы. Водопровод заливает подвал. Это же, — кивнул навеликолепный особняк прошлого, если не позапрошлого, века, -народное достояние. Ваше!

— Ежели наше — чего ж ты тут живешь? — спросил кто-то ехидный, и реплика прозвучала уже не так неуместно.

— Вы хотите, чтобы дело рук ваших дедов, ваших прадедов погибло ни за грош?!

— Заботливый какой, — понеслось в ответ.

— Вот и отдай дедово!

Толпа уже почувствовала, что нормального, искреннего разговора не будет, и зашумела, загалдела по-прежнему:

— Хватит наё…вать!

— Фургон открывай!

— Показывай водопроводчиков!

— Товарищи! — пытался перекрыть Кузьма Егорович галдеж. — У нас же правовое государство!

— Прав до х… — жрать нечего! — выкрикнул из толпы бас…

Равиль стоял позади, поигрывая ятаганом. Вероника с крыльца наладилась снимать происходящее, но Жюли, заметив, бросилась, как орлица на защиту птенца. Завязалась нешуточная борьба, победительницей из которой вышла все-таки мать. Завладев аппаратом, вскрыла его, вырвала пленку.

— Ему и так тяжело! — сказала. — Шлюха вонючая.

— Это я шлюха?! — изумилась Вероника. — Я?!

Висящий на заборе пикетчик орал тем временем:

— Неделя до Нового Года, ау них елка горит!

— И гусь на столе! — добавил прилипший к щели другой.

— С яблоками? — поинтересовался из толпы кто-то веселый.

— Масонам продались.

— Рождество празднуют.

— Католическое!