He как у людей

Кевин наклоняется погладить Беккета, и кот цапает его зубами за руку. Он успевает дать улепетывающему зверюге шлепка и кричит:

— Эйдин, Нуала, Киран!

Потолки в доме не меньше четырнадцати футов высотой, и комнаты напоминают пещеры. Чтобы вас услышали в доме Гогарти, нужно орать во всю глотку. Кевину вдруг приходит в голову: это же и есть то самое, чего он клялся не допустить в своей жизни — семья, где все постоянно орут друг на друга.

С нарастающим беспокойством Кевин перебирает в уме все, что предстоит сделать в ближайшие часы. Рассказать Грейс о позоре матери, опять попавшейся на мелком воровстве, — хотя Грейс ведь в Дубае, а там, кажется, уже перевалило за полночь и началась среда. Позвонить Мику и узнать, как найти сиделку. Упаковать огромную и все растущую посреди этого адового бедлама гору рождественских подарков и впихнуть детям в глотки хоть немного зелени. Одно из очень немногих исключений в родительской философии невмешательства, которой придерживается Грейс, — настойчивое требование, чтобы дети съедали как можно больше полезных и разнообразных овощей. И это, конечно, правильно. Грейс родилась и выросла в Англии: заботливая и старательная старшая сестра — у ее неугомонно-хлопотливой матери-одиночки было пятеро детей. Отец смазал лыжи к соседке — замужней, хоть и жившей отдельно от мужа адвокатше по банкротствам. В доме всегда питались как попало: вместо моркови — чипсы, а мясо в любом виде, кроме жареного, вообще за мясо не считалось. Даже хлеб, и тот жарили. Насмотревшись на мать, мечущуюся между кухней и детьми, пытаясь свести концы с концами работая на трех низкооплачиваемых работах одновременно, Грейс навсегда уяснила для себя, что главное в жизни — карьера.

Если вспомнить, с этого и началось знакомство Кевина с будущей тещей — она хотела накормить его жареной картошкой с колбасой. Она уже собиралась спать, когда Кевин и Грейс заявились в дом после нескольких кружек в местном пабе. Грейс подошла к засуетившейся на кухне матери сзади, обхватила ее руками и осталась стоять в этой позе. Как будто выражение родственных чувств не ограничивается быстрым поцелуем или похлопыванием по спине, каким-то неловким моментом, который хочется поскорее оставить позади. Для нее это было чем-то естественным, как дыхание, удовольствием, которое хотелось растянуть подольше, как и для всех остальных в этой семье. Грейс сказала матери не переживать насчет Кевина, поскольку ее парень — она впервые назвала его так вслух — вполне может приготовить себе что-нибудь и сам. «Да ну?» — переспросил он тогда, изобразив на лице ужас. Теща засмеялась, она была смешливая, как и дочь. Чудесное свойство, подумал он тогда: способность развеселиться вот так сразу, без всяких усилий. А потом Грейс отправила своих братьев и сестер спать, отвела его в гостиную, плотно закрыла дверь и поставила фильм «Уик-энд у Берни» — в итоге они так и не увидели ничего, кроме первой сцены. Это стало их кодовой фразой: «Посмотрим “Уик-энд у Берни”»?

Шаркая ногами, он плетется на кухню, наливает щедрую порцию мальбека в единственную чистую емкость — пластиковую чашку-поильник с динозавриком, от которой почему-то до сих пор не избавились, и только тут до его сознания постепенно доходит глухой, отдаленный стук — будто где-то колотят-по дереву. Кевин идет в заднюю часть дома, и стук делается громче. Это Нуала молотит кулаками в дверь снаружи. Кевин открывает и начинает с порога:

— Ну сколько раз повторять…

— Папочка! — отчаянно вскрикивает Нуала и бросается к нему в объятия. Вся застывшая, как сосулька, нос красный, как у пьяницы, и из него течет. Она что-то говорит сквозь слезы, но в этом хлюпающем бормотании ничего не разобрать.

— Тихо, тихо, солнышко, возьми себя в руки, — говорит Кевин, похлопывает ее по спине и уводит в дом. — Успокойся.

Да сколько же можно ему сегодня плачущих женщин утешать?

Но ведь это не кто-нибудь, это его красавица Нуала, самая уверенная в себе и жизнерадостная из всего их семейного экипажа, и вот она жмется к нему, совсем как раньше — раньше все они так делали. И он обнимает ее. В его руках она кажется бесплотной, почти невесомой. Вечно он забывает, какие они еще юные и невинные, его дети, какие маленькие и простодушные, какие еще по-ребячьи беззащитные, а потом сам думает — каким же надо быть ослом, чтобы про это забыть? От волос Нуалы исходит резкий химический запах кокоса, и Кевину даже делается не по себе: он хоть не ядовитый, этот ее шампунь? Он целует дочь в макушку — раз, другой.

— Боже мой, я сто лет за дверью простояла, — выдавливает Нуала сквозь судорожные всхлипы. Кевин ведет ее на кухню, достает какао и сахар и ставит молоко на плиту.

— Бедняжка, — говорит он. — Как же ты умудрилась дверь изнутри запереть?

— Это Эйдин!

Кевин хлопает ладонью по столешнице. Больно, между прочим.

— Она кинулась на меня с кочергой, — продолжает Нуала. — Хотела меня обжечь, правда.

— Черт возьми! Да что ж вы… — Он сжимает ее плечо. — А Киран где?

— У соседей.

Кевин вздыхает.

— А Эйдин где сейчас?

— Не знаю и знать не хочу.