Hi-Fi

Так, может, все эти мои мысли о том, что музыка, если наслушаться ее так, как наслушался я, сильно осложняет жизнь… может, в них все же что-то есть? Дэвид Оуэн, он женат, да? Он сначала позаботился об этом, а потом стал крутым дипломатом. Парень, который пришел сегодня в магазин в костюме и с ключами от автомобиля, тоже сначала женился, а теперь он, ну не знаю, бизнесмен. Что до меня, то я не женат – а в настоящий момент не женат так, что неженатее некуда, – и являюсь владельцем загибающегося музыкального магазина. Похоже, поставив на первое место музыку (то же, по-моему, верно в отношении литературы, кино, театра – всего, что заставляет человека переживать), уже невозможно разобраться с личной жизнью, начать относиться к ней как к чему-то окончательно оформленному. Волей-неволей ворошишь ее и не даешь застыть, волей-неволей теребишь и распутываешь ее, пока она вовсе не распадается, и тогда приходится все начинать по новой. Может быть, все мы – те, кто изо дня в день вбирает в себя чужие эмоции, – живем под слишком высоким напряжением и в результате теряем способность просто быть довольными: нам подавай либо несчастье, либо восторженное, до поросячьего визга, счастье, но обоих этих состояний очень трудно достичь в рамках стабильных и прочных отношений. То есть, может быть, на Эле Грине лежит даже более тяжкая ответственность, чем я возлагал на него до сих пор.

Песенки подталкивают меня влюбиться – это без всякого сомнения. Я слушаю какую-нибудь новую для себя вещь, и вот вдруг звучат пронимающие до мозга костей аккорды, и я, не успев оглянуться, уже ищу девушку и, попрежнему так и не успев оглянуться, нахожу ее. Я влюбился в Рози, это которая с синхронными оргазмами, прежде запав на одну из песен Cowboy Junkies: я ее крутил, и крутил, и крутил, пока не погрузился в мечтательность и не испытал необходимости в той, о ком можно было бы помечтать, и тогда появилась она, и… короче, ничем хорошим это не кончилось.

17

С Пенни все совсем просто. Нет, не в том смысле просто (было бы в том, мне не пришлось бы встречаться с ней и разговаривать про палки и про Криса Томсона, потому что тогда я бы сам первый кинул ей палку, а ему не о чем было бы горланить тем утром в классе), я имею в виду, связаться с ней не стоит мне никакого труда. Наши матери достаточно часто видятся, и не так давно моя мать дала мне ее номер и посоветовала позвонить, а мать Пенни сообщила ей мои координаты. Ни я, ни она звонить не стали, но телефончик я сохранил. Она удивляется, услышав меня, какое-то время молчит, соображая, что бы значило названное мной имя, затем, сообразив, смеется, но неудовольствия, как мне кажется, не испытывает, и мы договариваемся сначала пойти в кино на китайский фильм – ей надо посмотреть его по работе – а потом где-нибудь поужинать.

Фильм нормальный и даже лучше, чем я ожидал, – про девушку, которую выдают за мужика, и без того имеющего кучу жен, и кино получается про то, как этот мужик пытается ладить и с ней, и со своими прежними, и в конце там полный кошмар. Что естественно. Пенни делает записи специальной ручкой для кинокритиков – с фонариком на конце (хотя она и не кинокритик, а всего лишь журналист на радио Би-би-си) – а зрители оглядываются на нее и тычут друг друга локтями, и я чувствую себя возле нее не вполне уютно. (Надо признать, пусть это и невежливо по отношению к даме, выглядит Пенни очень забавно, даже если забыть про ручку для кинокритиков: она всегда старалась одеваться практично, но то, что на ней сегодня – просторное платье в цветочек и бежевый плащ – воплощает собой практичность, доведенную до абсурда. «И что только этот симпатичный молодой человек в кожаной куртке делает рядом со старшей сестрой Вирджинии Боттомли?»[63] – думают зрители. Или могут подумать.)

Она ведет меня в итальянский ресторан, ее там узнают и демонстрируют нам вульгарные манипуляции со ступкой и пестиком для растирания перца, которые ей вроде бы кажутся смешными. Люди, серьезно относящиеся к своей работе, вообще часто смеются над дурацкими шутками – истомившись без юмора, они естественным образом проявляют склонность к преждевременному смехоизвержению. Но в целом она в порядке, с ней легко говорить о Крисе Томсоне и о палках. Так что я начинаю разговор без предварительных маневров.

Я стараюсь говорить беззаботно, и если кого и попрекаю, то только самого себя (речь же идет обо мне, а не о ней с ним), но она вдруг приходит в смятение, ей противно, она откладывает нож и вилку и смотрит мимо меня; еще немножко – и заплачет.

– Подонок. Зачем ты мне все это говоришь?

– Извини. Я просто решил, ну, там… давнишние дела и все такое…

– По-моему, тебе они не кажутся столь уж давнишними.

В точку.

– Да, не кажутся. Но я подумал, может, это неправильно.

– И чего тебе вдруг приспичило рассказать мне все это?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю…