Homo ludens

Я просила его об одном – забыть совершенно о том, кто что об этом скажет или подумает. Я хорошо понимала и тогда, и сейчас проблематичность того, будут ли адекватно поняты и современником-ровесником автора, и тем более читателями другого возраста воспоминания, где мемуарист погружен в эти мутные воды, но и отстранен от них – благодаря удивительному умению видеть смешную сторону во всем на свете (в том числе, повторю, и в себе самом), а вместе с тем – отсутствию цинизма и прирожденному душевному благородству. Время от времени З. С. звонил и говорил, что никогда в жизни – он не уставал это подчеркивать – не писал с таким ощущением свободы, в отсутствие какого бы то ни было внутреннего цензора.

И все-таки внутреннее препятствие возникло – не во время работы, а довольно долгое время спустя после того, как он отдал нам свой текст и даже выполнил кое-какие наши пожелания. З. С. сказал, что хочет убрать все написанное им о Ермилове-доносчике, потому что это причинит огорчение его дочери и потому что лично к нему Ермилов всегда относился хорошо. Думаю, тут сказалось и доброхотство кого-то из литераторов, кому З. С. давал читать рукопись. После похорон З. С. я обратилась со своим затруднением к его старшему сыну – В. З. Паперному, с которым З. С. всегда был близок: вовсе ли не печатать этих страниц или, поскольку автор предоставил полный текст редакции «Тыняновских сборников», опубликовать их отдельно от воспоминаний, в редакционном предисловии, с необходимым пояснением относительно намерения автора. В. З. Паперный выразил твердое мнение – купюр при публикации не делать. Этому мнению редакция и последовала.

Воспоминания «Бывали дни веселые…» включены в этот сборник.

Мы видим печатный литературный процесс в тоталитарной раме, распознаем его правила. Слышим голоса – или, скорее, выкрики. Речь идет о романах, пьесах, статьях, а кажется сегодня – что о чем-то другом. Многие слова и понятия перешли уже в будущий словарь «Языка советской цивилизации». Сама позиция человека – участника такой литературной жизни может показаться сомнительной. И тем не менее.

Олег Смола. Фото предоставлено автором

Олег Смола Человек играющий

С Зиновием Самойловичем Паперным меня познакомил Маяковский. Будучи студентом филологического факультета МГУ, я в числе первых работ о поэте прочитал книгу в оранжевой обложке «О мастерстве Маяковского» (1957). Это было не рядовое чтение. Авторский пафос, подогреваемый оттепельными тенденциями, отвечал моему собственному настроению. Футуристический бунт и беспримерное острословие поэта, его неистовое желание устроить жизнь «без болей, бед и обид» – все это сильно тормошило мое сознание и напрямую связывалось не только с Маяковским, но и с автором книги. Читая, чувствовал – это мое, это и про меня. Следствием возникшего между нами контакта и явилось то, как я думаю, что о Маяковском позже я напишу с десяток статей и очерков, а Паперный станет одним из моих любимых авторов. Уже после его смерти в своей книге о поэзии «Если слова болят…» (1998) я с удовлетворением отметил: «Человечески и духовно из современных литературоведов и критиков ближе всех – З. С. Паперный».

Чехов как-то пошутил, сказав, что медицина – его жена, а литература – любовница. Для Паперного же литература – и жена и любовница вместе. Только, может быть, Паперный-муж в большей степени литературовед, а Паперный-любовник – юморист и сатирик.

Столь игривая характеристика уважаемого мной человека могла бы показаться неуместной, если бы речь шла не о Паперном. Он ведь и сам любил переступать черту, отделяющую серьезное от несерьезного. Работая в академическом институте, не рядился в академики. Напротив, весьма успешно разакадемичивал литературоведение, лишая его насупленности, мнимой значительности, идеологической тяжеловесности.

Аспирантка моего друга Александра Илюшина спросила у него, как ей писать диссертацию о Надсоне. Тот ответил: чтобы было интересно. Лучше, по-моему, не скажешь. Одно из достоинств Зиновия Самойловича в том, что писать неинтересно он не умел. И я не имею в виду лишь его писательские вещи – юморески, пародии, фельетоны и т. п. В них, понятно, самая веселая и озорная часть его души. Однако если вы откроете 65-й том «Литературного наследства» и прочитаете трудоемкое исследование «Маяковский в работе над поэмой “Про это” (Три рукописи поэмы)», вы восхититесь тем, как интересно и живо можно писать о «самом трудном» («Самое трудное» – название одной из книг Паперного). Хоть это и «трудное литературоведение», а читается как детектив. Детектив текстологический.