Homo ludens

По моему совету издательство «Книга» обратилось к нему с просьбой написать внутреннюю рецензию на подготовленную мной книгу любовной лирики Маяковского «Громада любовь, громада ненависть». О вступительной статье Зиновий Самойлович отозвался одобрительно, а по составу произведений высказал ряд критических соображений.

Расположения ко мне со стороны Паперного я, конечно, не мог не видеть. Точно так же и он прекрасно понимал, с каким чувством я отношусь к нему. И все же до начала горбачевской оттепели наши встречи происходили от случая к случаю. И лишь во второй половине 1980-х, в канун перемен в стране, мы все будто очнулись, почувствовав возможность без дураков, всерьез изучать литературу и, в частности, Серебряный век. Сектор советской литературы оживился до такой степени, что стал чем-то напоминать несчастного Акакия Акакиевича, в голове которого мелькали дерзкие и отважные мысли, когда он решился реализовать «вечную идею будущей шинели». У некоторых из нас тоже в глазах порою показывался огонь, когда мы дерзнули подумать о создании новой, бесцензурной «Истории русской литературы ХХ века». Однако мы только дерзнули, а сектор Паперного преуспел. Их коллективный труд «Русская литература рубежа веков. 1890-е – начало 1920-х годов» в 2001 году вышел в свет. Те же, кто занимался непосредственно поэзией, в это же время трудились над «Антологией русской поэзии Серебряного века (1890–1917)», куда вошли и мои статьи о Хлебникове, Маяковском, Каменском, Д. Бурлюке, Н. Бурлюке и А. Н. Толстом.

Интерес к ранее табуированным именам и темам перекрыл внимание к писателям-генералам. По инерции, как-то вяло и нестерпимо скучно еще устраивались конференции, посвященные Героям соцтруда – Шолохову, Погодину, Леонову, Маркову. Но им на смену уже спешили те, кого мы любили и хотели изучать, кто вопреки всему действительно сохранял «гуманистические традиции русской классической литературы», – Бунин, Ремизов, Булгаков, Платонов, Замятин, Бабель, Пильняк, Зощенко, Солженицын, Гроссман, Трифонов и др. Словом, Институт встрепенулся и уже был готов, как казалось, совсем распрощаться со своей тяжелой наследственностью.

Но не тут-то было. Далеко не все сотрудники, особенно из начальствующих, радовались забрезжившей свободе. На всех площадках Института, вплоть до Ученого совета, начались словесные драчки, которых так называемая академическая среда в СССР сроду не знала. В этих схватках участвовал и я.

Именно в те дни и месяцы надежд мы по-настоящему сблизились и подружились с Зиновием Самойловичем. Встречались часто, поэтому знаю, что обновленческая лихорадка захватила и его. Только, в отличие от меня, он не произносил громких слов, не кипятился. Разобравшись в ситуации, он поступил мудро: не тратя сил на словесные баталии, составил программу мероприятий по изучению творческого наследия О. Э. Мандельштама. Сколотил институтскую инициативную группу, куда вошли, кроме самого З. С., я и, от мандельштамовской Комиссии при Союзе писателей, Павел Нерлер. В результате 24–26 января 1988 года в ИМЛИ прошли первые Мандельштамовские чтения. За три дня было заслушано около пятидесяти докладов. В конференции участвовали русские и зарубежные филологи.

Более того, на основе материалов конференции мы тут же приступили к работе над сборником публикаций и исследований о поэте. В 1991 году труд «Слово и судьба. Осип Мандельштам» вышел в свет. В нем представлены статьи более трех десятков исследователей. Среди них: В. Швейцер, А. Немировский, Ю. Фрейдин, Е. Эткинд, С. Аверинцев, В. Микушевич, Е. Завадская, В. Мусатов, Ю. Левин, Т. Сурганова, С. Марголина, М. Гаспаров, Д. Магомедова, Г. Померанц, А. Жолковский, О. Ронен, Л. Кацис, Э. Рейнольдс, П. Нерлер и др.

Благодаря нашим усилиям в ИМЛИ в центр научных исследований постепенно выдвинулась фигура Мандельштама. Не все были довольны этим обстоятельством. Сталинисты, которых мы сегодня называем патриотами, всячески противопоставляли писателям-«инородцам», «космополитам», западникам писателей-народников (Шолохова, Алексеева, Закруткина, Иванова, Распутина, Белова и т. д.).

И все-таки почему Мандельштам?

Потому что в сознании мыслящих людей крупнейший поэт ХХ столетия стал символом трагической судьбы миллионов и миллионов жертв сталинских репрессий. Мандельштам – это гигантское увеличительное стекло, через которое, если обладать историческим зрением, можно увидеть корни российских бед и злоключений – со времен царя Гороха до нынешних дней.

Вообще, заниматься с З. С. одним делом, находиться рядом было для меня настоящим удовольствием. Переживший многое (нездоровье, неприятности в отношениях с властью), он тем не менее, встречаясь, не жаловался, был всегда любезен, добр и часто весел. И, казалось, только слегка неровная походка выдавала в нем человека, испытывающего какой-то дискомфорт.