HOMO Navicus, человек флота. Часть первая

Я быстренько распечатал боевую аптечку и проглотил три таблетки-протектора. Было в ней такое прекрасное изобретение ученых-гуманистов на случай ядерной войны. Получив смертельную дозу облучения, вы еще три-четыре часа могли воевать с врагом до своей героической кончины от радиации. Большая доза вызывает тошноту, таблетка-протектор ее снимает, и вы, с пузырящейся от ожогов кожей, умираете, но не облеванный. А тошнота в бою расслабляет и заставляет ложиться, стонать, бросать оружие и жалеть себя. Да и попробуйте метко стрелять и прицеливаться, если изо рта бьет фонтан. Да-с, полезное изобретение. Аэрон и мятные таблетки по сравнению с ним, как жидкий чаек по сравнению с коньяком многолетней выдержки.

Морская болезнь тем и страшна, что человек теряет восприятие окружающего мира и слышит только себя. Это состояние многократно описано, повторяться не буду.

Когда я начал обход отсеков, жив был только центральный. Там руководили закаленные командир, старпом и механик. Во всех остальных валялись стонущие и травящие тела. В пятом (дизельном) и шестом (энергетическом) команды центрального исполняли мичманы. Пришлось пинками поднимать матросов, гнать их на боевые посты, заставлять заниматься уборкой блевотины. Работа прекрасно лечит морскую болезнь.

В шестом отсеке у переборки стояла привязанная головка дизеля, такая толстая тяжелая, килограммов на сто, а может, и больше, железяка со штырями. Крепил ее старшина второй статьи Машкин. Крепил какой-то хилой бечевкой, для отвода глаз. А море не любит несерьезного к себе отношения. После очередного удара волны лодка, дрожа, поползла куда-то вверх, а железяка сорвалась, пролетела половину отсека и переломила голень Машкину. Когда мы ее вчетвером оттащили, то увидели, что окровавленные обломки белой острой кости торчат наружу из порванной штанины. Машкин орал, но больше от страха, боли он еще не чувствовал – шок. По «Каштану» я вызвал центральный, доложился и запросил промедол (обезболивающее, тоже из боевой аптечки) из командирского сейфа. Вызвали химика, по совместительству являющегося боевым санитаром: доктора-то не было, учился. Химик прибыл с лекарством, глянул на рану и упал в обморок. На него внимания уже не хватало, поэтому так и остался лежать в блевотине, а я занимался Машкиным.

В отсек пробрался механик, посмотреть, что же случилось с его подчиненным. Машкин верещал и мешал мне обрабатывать рану и закреплять шину. Когда-то я работал санитаром на «скорой помощи» и навыков не забыл. По сравнению с тем, что мне доводилось видеть, рана Машкина могла быть признана легкой царапиной.

– Наркоз ему нужен, общий, – пробасил механик и отодвинул меня в сторону. – Машкин, ты деталь крепил?

– Я…

– Н-на! – большой и тяжелый механический кулак опустился на голову пострадавшего, выполнив две миссии сразу: кары и милосердия. Кара за безалаберность, общий наркоз для облегчения страданий.

Вдвоем мы быстро справились с неподвижным Машкиным и занялись более важными делами.

Бедлам продолжался трое суток. Было душно и довольно гадко. Нас валяло с борта на борт, а в промежутках между бросками лодка, кряхтя, взбиралась на волну, а потом ухала вниз так, что кишки взлетали и прилипали к горлу. На камбузе с грохотом летали бачки и кастрюли. В отсеках срывались плохо закрепленные предметы, обязательно стремясь кого-то покалечить. Из аккумуляторов выплескивался электролит. Ни есть, ни пить, ни спать было невозможно, хотя и хотелось. Кто мог, ел консервы. Остальные по-прежнему травили. Верхняя вахта приходила замерзшая на нет и мокрая с ног до головы. Вахтенных и сигнальщиков меняли через два часа, но офицеров не хватало, мы ведь выбежали в море неполным экипажем, и люди не успевали не только отдохнуть, но даже отогреться.

Наверху творилось что-то страшное. Серый океан ревел и пытался ударами волн-кулаков раздолбать наше старое «железо». Кулаки были метров по восемь высотой. Железо поддавалось. Наподобие обойного рулона метров сорок верхней палубы легкого корпуса было сорвано и свернуто от носа до ограждения рубки, страшно грохоча при каждом ударе волны. Обтекатель носовой гидроакустической станции развалился на две половины. Страшно зияли дыры в корпусе, через которые были видны баллоны высокого давления. Аварийный буй сорвало и куда-то унесло, вместо него в палубе темнела дыра, как след от удаленного больного зуба в рыхлой десне. Плексиглас в иллюминаторах ограждения рубки выбило. Само ограждение было в огромных вмятинах и трещинах. Металл не выдерживал мощи стихии. Ветер достигал 190 километров в час и тяжело выл. Вахта глохла от рева. Все скрипело, билось, стонало и дрожало. Натужно ревели дизели, а винты молотили воздух, когда лодка рушилась с волны в свободном падении, глубоко зарываясь носом в воду. Корпус ее вздрагивал, как живой. Люди внутри прочного корпуса упирались руками и ногами, хватались за что-нибудь, чтобы удержаться на ногах и не быть размазанными по переборке.