Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

Когда говорят о любви как сокровенной силе, суть ее видят в том, что она связывает все вещи воедино[707]. В эссе Сигизмунда Кржижановского «Любовь как метод познания» мы читаем: «Только любовь – как истинное познание – является разрешающим синтезом всех отдельных, частичных деятельностей духа»[708]. (Можно заметить в скобках, что если у Платона каждый из первых трех видов безумия соотносится с тем или иным богом, то любовь предстает как синтез Афродиты и Эрота.) Синтетическая, всеединая сущность любви выходит за рамки гуманитарного знания и требует философского осмысления.

Выше говорилось о герменевтическом подходе к любви, при помощи которого происходит понимание того, что представляет собой человеческий дух. Именно в этом заключается цель гуманитарной мысли, стремящейся понять, как человек становится человеком. Такой поиск, в процессе которого не просто подтверждаются закономерности, а выдвигаются и обосновываются идеи, предлагающие путь к пониманию человека (человечества, человечности), имеет абдуктивный характер, поскольку представляет собой попытку установить отношения между неким результатом и его предполагаемой причиной. Чарлз С. Пирс считал, что «единственный вид рассуждения, который создает новые идеи, – это абдукция»[709].

Между тем новые идеи могут возникать и как попытка постулировать взаимосвязь всего, что составляет бытие в целом. Такие попытки осуществляются философией и носят аддуктивный характер. Аддукция как «нелогическая операция перехода от царящего в реальном мире хаоса к интуитивной догадке или пробной гипотезе о фактической взаимосвязи, существующей между набором релевантных переменных»[710] есть «неубедительный» стиль аргументации, выступающий при этом, однако, основой нашего осмысления мироздания. Именно такую операцию осуществляет философ, признавая раскрытие мира в форме некоего постулата. Как отмечает Морис Мерло-Понти, «в самой общей форме аддукция означает, что организм поворачивается к стимулу и притягивается миром, абдукция – что он отворачивается от стимула и возвращается в свое убежище»[711]. Можно сказать, что если в других областях знания мы находим научные сведения, то в философии – сведения. Осуществляя аддукцию, философ открыт всему миру; не случайно, говоря об аддукции, отмечают, что «то, каким образом делается этот переход, относится к контексту открытия»[712]. При этом «открытие» предполагает не столько то, что философ открывает, сколько то, что философу открывается.

«Красавица и чудовищество»

Итак, метод, благодаря которому существует любовное безумие, представляет собой связь между посылкой и заключением, обладающую вероятностным, правдоподобным характером. Подобная связь – это наиболее «тонкие материи»; их нельзя продемонстрировать подобно строго логическим дедуктивным выводам (следствий из посылок). Если дедукция демонстрирует, то аддукция лишь монстрирует нечто; соответственно, формы любовного безумия не столько показывают, сколько показываются, то есть являются недемонстративными (монстративными)[713].

Монструозность – это то, на что труднее всего направить наше сознание как на неподвижный объект, ср.: «монстр <…> формируется „мгновенно“, в некий момент мистического „озарения“»[714]. Такой момент можно рассматривать как синтез чего-то нечеловеческого (противоестественного, бесформенного, непосредственного) с человеческим (естественным, оформленным, опосредованным). Иногда говорят, что «монстр показывает (демонстрирует) путем указания на невидимое и сокрытое»[715]. Речь, наверное, здесь должна идти о «монстрации», а не об указании («демонстрировании»). Демонстрировать можно «что-то»; «показывать» можно «что-то» и «на что-то»: в обоих случаях подразумевается, что нечто уже существует, включая принятую дистанцию между показывающим (демонстрирующим) и показываемым (демонстрируемым). Кроме того, следует говорить скорее не о невидимом, а о том, что еще не получило четкого обозначения, а только является; не случайно природу монстра принято отождествлять с зонами лиминальными, едва воспринимаемыми, пороговыми[716]. В этом смысле монструозность всегда избыточна, поскольку опыт ее восприятия является сублимированным, выходящим за существующие рамки (лимиты) всех известных и именованных категорий. Монстрируется то, что уже как бы есть и чего еще как бы нет: в этом плане монструозность – это «естественная противоестественность», «бесформенная форма», «непосредственная опосредованность». Монструозность существует как бы в возвратном залоге, выражая действие субъекта, не переходящее на объект, а возвращающееся к самому объекту, то есть постоянно сосредоточенное в нем. Соответственно, дистанция между показывающим (монстрирующим) и показываемым (монстрируемым) – самая короткая; кажется, что ее нет вообще. Мы не можем избежать монструозности, поскольку мы не можем избежать себя. Поэтому, как говорит Жак Деррида, «монстр всегда жив, не надо об этом забывать»[717].