Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

В то же время значение «мании» у Платона имеет и другую сторону, которая открывается при рассмотрении любви как безумия. Во-первых, мания не ассоциируется с рассудительностью, а выступает как нечто противостоящее здравому рассудку. В этом смысле манию переводят уже не как «безумие», а как, например, «неистовство», при этом «творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых»[730]. Здесь «здравая» (человеческая) логика сталкивается с «неистовой» логикой, которая обладает большей силой, ср. высказывание Лючетты в «Двух веронцах» Шекспира: «Признаться, довод женский у меня: / Так думаю, поскольку так считаю я» («I think him so because I think him so»). Во-вторых, источник подобных творений – не внутри самого человека, ибо неистовство «у людей от бога»[731]. Иногда говорят о «ясной опьяненности» (не путать с «опьянением»), отмечая, что «это некая опьяненность, выводящая за пределы индивидуального переживания»[732]. В-третьих, следует говорить не о сдвиге ума в индивидуальной жизни человека, а об одержимости, о стремлении «слиться, сплавиться с возлюбленным в единое существо»[733]. И, в-четвертых, такое одержимое стремление, такое неистовство «прекраснее рассудительности, свойства человеческого»[734], то есть является явно положительным, ср.: «неистовство» имеет здесь «позитивный, действенный настрой»[735]. Таким образом, «манию» можно также трактовать как положительное стремление человека преодолеть свои умственные рамки и слиться в единое существо с тем/чем, кого/что любишь.

Итак, «любовь делает понятным все скрытое и иррациональное, обнажая тайный смысл любимой вещи. В любви мы идем навстречу любимому, самоотверженно ему себя отдавая и стремясь с ним слиться»[736]. Говоря о подобном стремлении человека, однако, важно не забывать, что в основе его лежит аддуктивный метод, то есть «нелогическая операция», «интуитивная догадка». Человек не столько является агентом действия, не столько «идет навстречу любимому», сколько тянется к любимому, «притягивается миром». Не случайно четвертый вид безумия (неистовство, одержимость, ясную опьяненность) характеризует философское восприятие мира, поскольку с любовью тянется ко всему, в чем видит отражение прекрасного; по знаменитому выражению Новалиса, «философия есть <…> тяга повсюду быть дома»[737]. Философ любит само бытие, то есть все, что есть, что было и что может быть. Он открыт всему миру и притягивается им. Кстати, в русском тексте выбран самый точный вариант для перевода немецкого слова «Trieb», которое может означать также «порыв», «склонность», «инстинкт» и т. д. «Тяга» – это не активное действие человека как агента, а именно притягивание человека чем-то: не случайно говорят «нас тянет». Мы тянемся к тому/чему, кого/что любим. Любовь в целом – это некое вселенское тяготение: каждого из нас (как ее части) – к Вселенной, Вселенной – к чему-то, к чему она постоянно стремится. Вселенная, согласно мнению большинства ученых, расширяется, то есть убегает от нас; может быть, именно благодаря любви мир (еще) существует в целостности? Может, это любовь как постоянная забота о прекрасном, то есть о том, кого/что мы любим, спасает мир благодаря каждому нашему действию? И, может, нам надо лучше слушать/ся Вселенную – и тогда она перестанет убегать от нас.

В нашем неистовом влечении мы стремимся полюбить весь мир, слиться с бытием, но такая целостность – удел богов. Каждое наше действие поэтому есть своеобразный «уход за горизонт/ом»; так мы решаем, казалось бы, неразрешимую задачу сохранения мира в его целостности и себя как его частицы. Каждое любовное действие – это уход из бытия, за бытием и тем самым в бытие. Подобный уход можно представить как «пере-означивание», ср. «re-sign-ation», то есть переписывание значения. Тем самым мы отдаем нечто назад (в лат. «resignare» присутствует элемент отдачи, отдавания) и следуем за чем-то значимым (ср. sign). Любой созидательный акт общения в этом смысле – не просто передача информации, но «уход за горизонт/ом», то есть принятие бытия как дара и приношение себя в дар бытию.

«Горизонт» следует понимать как некий предел, к которому мы постоянно стремимся; как нечто, что постоянно (по)является, но еще не получило четкого обозначения. Кстати, именно с такими лиминальными зонами – едва воспринимаемыми, пороговыми – принято отождествлять природу монстров[738]. И именно поэтому, как говорилось выше, любые научные попытки достижения чистого опыта (читай: «горизонта») должны подлежать проблематизации, в результате чего границы осмысления, означивания и обозначения любви постоянно меняются.