Homo scriptor. Сборник статей и материалов в честь 70-летия М. Эпштейна

В этом смысле созидательная сила любви может продолжать действовать и после исчезновения физического тела – так долго и так глубоко, как это позволяет взаимодействие знаков, причем знаки следует трактовать вслед за Чарлзом С. Пирсом максимально широко – как все, что способно касаться чего-то или кого-то и становиться ими, репрезентируя их: знаки – это слова, облака, люди, растения и т. д. Например, слова великих поэтов звучат в нас, когда мы читаем их строки; так поэты (как знаки) входят в нас, но в то же время мы как бы становимся этими поэтами, разделяя (как знаки) их значимый мир и переозначивая его каждый раз, когда мы вновь и вновь декламируем их строки. Если нас «не смущает» их «голос из-под земли» (Марина Цветаева), то мы исполняем их желание жить дальше и дольше.

Когда говорят о семиотическом прикосновении друг к другу, подчеркивают именно эстетическую природу данного процесса[747]. На протяжении веков, например, люди восхищаются портретом Моны Лизы; можно сказать, что контакт с этой картиной – это своего рода творческий процесс, во время которого «получатель» (посетитель музея или тот, кто смотрит на репродукцию картины в журнале) переозначивает сообщение, которое создал «отправитель» (Леонардо да Винчи). (Может быть, это не столько Мона Лиза, сколько сам художник улыбается, так как знает, что он/она – как знак – продолжает жить в нас?). Именно таким образом происходит постоянное любовное переозначивание; именно так значения сохраняются и изменяются, путешествуя по пространственно-временному континууму, развиваясь все дальше и дольше и образуя то, что называют «неограниченным семиозисом»[748].

Итак, природу любви можно осмысливать как значимое взаимокасание. Следует помнить, что «устоявшийся предрассудок, будто сущность вещей скрыта в глубине, заставляет относиться к поверхности с пренебрежением»[749]. Между тем жизнь осуществляется прежде всего путем касания телом – тела, телом знака – тела знака. В этом смысле она представляет собой поверхностное явление, однако ее истинная природа чрезвычайно глубока.

Каждый чувствует, что в какой-то момент подходит в своем опыте к границам (собственного) тела и что дальнейшее существование возможно только благодаря выходу за его пределы и действию только вместе с кем-то/чем-то, на кого/что, с кем/чем хочется слиться в любовном акте единения. Здесь уже вступает в действие плоть. Как отмечает Михаил Эпштейн, «тело – это фабула осязания, а плоть – это его сюжет, то есть бесконечно сплетаемая вязь осязательного рассказа о теле»[750]. Эта мысль хорошо соотносится с феноменологическим пониманием плоти у Мориса Мерло-Понти, для которого это уже не столько часть анатомического тела, но «применяется к миру как к целому, и фраза „la chair du monde“ (плоть мира) представляется здесь наиболее показательной. Это не просто образ, ограниченный какой-то областью сущего, но космический образ»[751]. Или, как говорит сам Морис Мерло-Понти, «плоть необходимо мыслить <…> в качестве элемента, конкретной эмблемы всеобщего способа бытия»[752]. Можно сказать, что, в отличие от «дигитального» тела, суть плоти является аналоговой; ср. этимологию сербохорв. «пòпŷт» – «похожий». По сути, все мы похожи друг на друга, всем нам оказывается по пути, все мы не можем существовать друг без друга. В данном смысле любовь, по словам Михаила Эпштейна, – это «невозможность быть без»[753]. Или же – «необходимость быть с». Здесь важны все «неповторимые единичности»[754], все – до последней мелочи; для их осмысления Михаил Эпштейн предлагает разрабатывать «микронику» – науку о малом, отмечая, что русский язык имеет особенно развитую систему словообразования для обозначения категории малости[755].